avox.

[indent] Your cheeks are wet with 'God, get me out of here.' But your mouth is dry with 'Where the hell will I go?' And you never do go. So now your eyes change from blue, or brown, or green, to the dreaded color of 'I should have, wish I would have, if only I could have.' And you don't make eye contact with anyone. Not even the mirror.

эксандер рэйторн [exander raythorne], 20s.
дистрикт-6. работник музея голодных игр, уборщик, реставратор.

   

— ..Повезло, что я выкупила ножи с прошлогодней арены. Они платят сумасшедшие деньги за эти парики. Как там ее звали? Л— Что-то на "Л"?
— Лорелей. Лорелей Хэйвуд.

Лорелей Хэйвуд вошла в финальную шестерку четыре года назад. У нее были длинные густые волосы — самая запоминающаяся деталь: распорядители отказали ментору девочки в просьбе отстричь их перед началом игр, и Лорелей едва не погибла у Рога Изобилия, когда профи из Второго потянула ее за хвост и чуть не перерезала горло. Ментор достал где-то денег на нож — подарок баснословно дорогой, особенно когда на арене остается всего шесть трибутов, четверо из которых — профи, — и Лорелей использовала его, чтобы избавиться от спутавшихся в колтуны волос с застрявшими в них листьями, шишками и обломками коры.

Нож потом достали из груди Корвина Баллаклоу, мальчика из четвертого, и выставили на аукцион в музее Голодных Игр. Арджента всю неделю не могла спокойно спать и закатила безбожно расточительную вечеринку, когда он наконец оказался у нее в руках. На нем осталась запекшаяся кровь Корвина, залакированная для сохранности. Капитолийцы до сих пор спорят, кто умер раньше — Корвин с ножом в сердце или Лорелей, огретая тяжелым молотком из Рога Изобилия прямо по виску. Гром пушек грянул одновременно.

Ночью после ее смерти Эксандер убил трех миротворцев, уснувших на контрольно-пропускном пункте железнодорожного вокзала в Шестом, и на угнанном поезде проехал три станции в дороге до Третьего, прежде чем его перехватили. В Капитолии его пытали две недели перед тем, как отрезать язык.

Парик из волос Лорелей, собранных с арены, делал он. На станке в подвале одной из капитолийских мастерских.

хокс тиллман [hawks tillman], 20s.
дистрикт-3. работник трансфера.

   

Хоксу было семнадцать, когда он нашел слабость. Слабостью была не дыра в заборе и не слепой угол камеры — она была в воздухе, невидимая, циркулирующая по всему комплексу. Система вентиляции казарм элитного гарнизона капитолийских миротворцев, временно базировавшихся в Третьем для охраны Президента Сноу во время личного визита, была шедевром инженерии — саморегулирующаяся, с климат-контролем и многоуровневой фильтрацией.

И она была подключена к общей сети. Это была чистая, холодная математика. Задача, Гордиев узел из проводки, который он не мог не распутать. Он сделал это на своем старом планшете, в углу школьной мастерской, за три ночи. Хокс не хотел никого убивать. Хокс хотел доказать, что может. Он ввел одну команду — отключил систему фильтрации и перенаправил потоки. В казармы, где спали три сотни миротворцев, перестал поступать свежий воздух. Они не задохнулись, они проснулись через сорок минут от медленного, ползучего удушья углекислым газом. В панике, с давкой в дверях, с приступами клаустрофобии. Сорок семь человек получили ранения, четверо погибли — их раздавили в давке.

Хоксу двадцать с чем-то сейчас — он перестал считать, потому что в сырости, смоле и масле Трансфера времени не существует. Кажется, прошло лет пять, если верить Поллуксу, который зачеркивает на стене своей каменной норы палки по четыре штуки, но Поллукс, блять, почти слепой — попробуй ему доверься. Грузы на платформах движутся по бесконечным рельсам. Мир Хокса сузился до вибрации под ногами, до веса в руках, до беззвучного командного жеста надсмотрщика.

астерия стерджесс [asteria sturgess], 20s.
капитолий. работница центра трибутов.

   

Дебора, эскорт Четвертого дистрикта, щебечет что-то о щедрости Капитолия; о новых десертах, доставленных на поезд, серебряных столовых приборах и жизненной необходимости научиться ими пользоваться, чтобы не ударить в грязь лицом перед спонсорами. Ее волосы гладко сбриты, и на их месте красуется множество крохотных драгоценных камней. По красноте вокруг Астерия догадывается, что они инкрустированы в кожу. Мех ее розового боа неприятно щекочет лицо мальчику-трибуту, когда она заодно, как будто между делом, касается его щеки и подбородка, опуская комментарий о бесконечной красоте — «даже жаль», вздыхает, на секунду забывшись.

Внимание капитолийской публики перетекает к поезду из Четвертого почти моментально, шепот сливается в гул, в котором Астерия не может разобрать отдельные слова; видит только, как они все смотрят на него — кто с восхищением, кто с обожанием, кто с похотью. Какой-то седой мужчина с закрученными усами и тяжелым барабанным животом, сталкиваясь с ним взглядом, облизывается, как хищник перед едой. В выданной ему Астерией одежде он вдруг чувствует себя голым. Дебора говорит, нечего стыдиться. Астерия думает только о том, что каждый из этих взглядов может купить красивому мальчику из Четвертого бутылку воды на арене. Он тоже это знает, поэтому осторожно улыбается в ответ. Толпа сходит с ума.

Астерия подает ему воды. Кладет перед ним серебряную вилку и жестом напоминает, как и в какую руку ее нужно взять. Вытирает ему пот со лба, когда он просыпается от кошмара. Ночью перед Играми она заходит проверить, все ли с ним в порядке, и находит только настежь открытое окно — а на неестественно-зеленой траве под ним, на клумбах умопомрачающе пахнущих цветов, он лежит, изогнувшись, и под ним расползается кровь.

Его заменят через два дня на мальчика очень похожего, а окна в Центре трибутов больше нельзя будет открывать самим. Астерия только встанет спиной к двери его комнаты и сложит руки крестом у низа живота. Записку с обстоятельствами произошедшего она на следующее утро тихо положит под кофейную чашку и передаст Фульвии Кардью, зашедшей к ментору Четвертого на важный разговор.

амаранта крестфилд [amarantha crestfield], 20s.
капитолий. работница клиники пластической хирургии «купидон».

   

Ее имя звенело, как хрустальный колокольчик, в стерильных коридорах «Купидона». Амаранта была живым инструментом, частью интерьера, бесшумной и идеально откалиброванной. Амаранта была шепотом кондиционеров, шипением стерилизаторов и мягким гулом аппаратов, меняющих плоть по капризу. Амаранта лепила «Химеру» — проект по созданию эксклюзивной линии домашних питомцев для высшей элиты. Она должна была скрестить геном миниатюрной обезьянки-игрунка с биолюминесцентными генами медуз и сделать шерсть переливающейся, как опал.

Но чем ярче сияло существо, тем безжалостнее выгорали нейронные пути. Искусственно вживленный ген светимости вызывал у существ медленную, мучительную нейродегенерацию. Они светились ярче прямо перед тем, как их мозг полностью отключался от боли. Проект был дорогостоящим, заказчики — нетерпеливыми. Руководство клиники приказало ей замалчивать незначительные временные издержки. Это технические шумы, милая. Незначительный статистический шум.

Ее осудили не за жестокость. В мире, где боль давно стала валютой, ее преступлением стала несанкционированная жалость. Ей вынесли приговор: саботаж. Уничтожение проекта, которое Амаранта в последнем слове на суде назвала «эвтаназией». Язык отсекли не как орган — скорее, как инструмент. Теперь ее губы — это шов, аккуратный и безмолвный, как строка. Она подметает осколки с пола и подбирает выброшенные пробирки с генным мусором. Ее руки, которые когда-то могли творить и разрушать сложнейшие цепочки, теперь носят перчатки для уборки. Холод металлических скальпелей, шелковистая пыль на всех поверхностях, вес брошенного в урну биологического мусора.

Статистический шум и незначительная временная издержка — Амаранта Крестфилд.

capitol circus.

[indent] «Капитолийский Цирк» — базирующаяся в Капитолии цирковая труппа, состоящая в общей сложности из авоксов, предателей и изменников, для которых президент Сноу выбрал еще одну изысканную форму наказания. Ученые из Цитадели давно научились вводить гены животных для косметического эффекта, только побочные эффекты этих вакцин чересчур опасны. Для капитолийцев. Для изменников, выходящих под купол на потеху столичной публике, — в самый раз.

сильфида [sylphide], 20s.
гены колибри и бабочки-монарха.

   

Сильфида не ходит, Сильфида парит. Ее ступни, изящные шпоры, редко касаются земли. Ученые Цитадели превзошли себя самих с этой сывороткой — теперь ее  движения столь стремительны, что руки в танце растворяются в дымке, а сердце, крошечная и бешеная птица в клетке груди, поет свою трель не кровью, а жужжанием электричества. Из тонких, почти невесомых реберных отростков прорастает пара огромных, переливчатых крыльев, узор которых точно копирует крылья бабочки-монарха. Когда она, поднятая потоками воздуха от скрытых вентиляторов, кружится под куполом, крылья мерцают на свету огнями-прожекторами, осыпают зрителей блестками хитиновой пыльцы. Капитолийцы платят безумные деньги, чтобы посмотреть, как Сильфида летает.

Но за кулисами она сидит, сгорбившись, завернувшись в простыню — ее кости хрупкие, как тростник, и метаболизм сжигает ее изнутри, требуя постоянных инъекций питательных коктейлей. Ее изящество — страшно болезненно, а полет — самая изощренная форма падения.

терон [theron], 20s.
гены скорпиона и павиана.

   

Кинетическая скульптура, собранная из амплитуд и пружин, его тело, гибкое и жилистое, было создано, как мозаика, специально для куполов капитолийского цирка. Его позвоночник переходит в длинный, гибкий хвост, на конце которого — светящаяся наконечником капсула, испускающая безвредные, но эффектные искры. Его кожа — лоскутное одеяло из текстур: на плечах и спине — хитиновый панцирь, похожий на потрескавшуюся от солнца глину, на лице — натянутый пергамент, сквозь который проступают острые скулы, что разрежут его собственное отражение, если он будет неосторожен. Его номер — безумный клоунский карнавал. Он кувыркается, прыгает через горящие обручи, извергает из механизма в своем хвосте струи холодного огня и строит гримасы, пародируя известных жителей Капитолия. Терон с самого своего появления стал всеобщим любимцем, воплощением беззаботного веселья.

Только под маской, приросшей к коже, — живой человек, хитрый, расчетливый и иерархичный. Он знает все секреты цирка, все слабости своих товарищей и смотрителей. И трос, порвавшийся посреди номера врага, рвется не просто так. Терон ходит тенью в ярком свете прожекторов, играя свою роль послушно, чтобы выжить на самой жестокой арене — за кулисами. И самый смертоносный его трюк не в том, чтобы проглотить шпагу, а в том, чтобы незаметно подставить ее под ребро тому, кто встал на его пути.

лира [lyra], 20s.
гены филина и кошки.

   

придержана

Ее лицо, обрамленное воротником из совиных перьев, еще хранит отголоски прежней формы — изящный овал, высокие скулы, все еще напоминающие о том, что когда-то ее звали иначе. Но любое подобие человечности растворяется, едва вы встретите ее взгляд. Огромные, черные, как у филина, глаза занимают добрую половину лица, зрачки расширяются, поглощая весь свет, и сужаются в игольные щели. Лира видит в кромешной темноте, ее слух, обостренный генами кошки, улавливает шепот в другом конце арены. Она — повелительница мрака. Когда на манеже гаснут огни и воцаряется бархатная, абсолютная тьма, пронзаемая лишь мерным боем барабана, — именно тогда для Лиры наступает момент ясности. В полной тьме, под мерный бой барабана, ее глаза вспыхивают— и начинается магия. Лира ловит в воздухе метательные ножи, выпущенные вслепую, читает крошечные надписи на билетах, которые зрители держат на самых верхних рядах, и предсказывает мелкие случайности. Лира — иллюзия всеведения и доказательство мощи Капитолия. Сомнамбула в мире, лишенном зрения.

Яркий свет впивается в ее сетчатку ослепительной болью, превращая каждый выход на улицу в пытку. Резкий звук — лезвие, безжалостно кромсающее перепонки. Лира живет в вечных сумерках, в звуконепроницаемой камере, и все ее провидение — всего лишь сверхчувствительность.

орион [orion], 20s.
гены паука-кругопряда и хамелеона.

   

придержан

Искусство плетется в воздухе, невидимое до поры. Орион кажется сотканным из угловатых теней. Из запястий и лодыжек он выпускает тончайшие, но невероятно прочные нити биошелка, вырабатываемого его же видоизмененными железами. В полумраке, под убаюкивающие звуки виолончели, он ткет в пространстве трехмерные паутиныц-мандалы, которые лишь изредка мерцают, как роса на рассвете. Кожа мгновенно реагирует на проекции и свет, и он растворяется в собственном творении, становясь частью узора, а затем возникает вновь, чтобы сорвать аплодисменты шокированной публики. Его танец с невидимыми партнерами — гипнотическая медитация, завораживающий спектакль иллюзий.

Красота требует уединенной расплаты. Организм Ориона тратит колоссальные ресурсы на выработку шелка, требуя постоянной высокобелковой диеты, от которой его тошнит. Мышцы вечно ноют от постоянного напряжения, а способность к мимикрии — результат перенапряжения нервной системы, что приводит к мигреням, во время которых его кожа беспорядочно вспыхивает случайными цветами.