capitol: avox.

[indent] Your cheeks are wet with 'God, get me out of here.' But your mouth is dry with 'Where the hell will I go?' And you never do go. So now your eyes change from blue, or brown, or green, to the dreaded color of 'I should have, wish I would have, if only I could have.' And you don't make eye contact with anyone. Not even the mirror.

эксандер рэйторн [exander raythorne], 20s.
дистрикт-6. работник музея голодных игр, уборщик, реставратор.

   

— ..Повезло, что я выкупила ножи с прошлогодней арены. Они платят сумасшедшие деньги за эти парики. Как там ее звали? Л— Что-то на "Л"?
— Лорелей. Лорелей Хэйвуд.

Лорелей Хэйвуд вошла в финальную шестерку четыре года назад. У нее были длинные густые волосы — самая запоминающаяся деталь: распорядители отказали ментору девочки в просьбе отстричь их перед началом игр, и Лорелей едва не погибла у Рога Изобилия, когда профи из Второго потянула ее за хвост и чуть не перерезала горло. Ментор достал где-то денег на нож — подарок баснословно дорогой, особенно когда на арене остается всего шесть трибутов, четверо из которых — профи, — и Лорелей использовала его, чтобы избавиться от спутавшихся в колтуны волос с застрявшими в них листьями, шишками и обломками коры.

Нож потом достали из груди Корвина Баллаклоу, мальчика из четвертого, и выставили на аукцион в музее Голодных Игр. Арджента всю неделю не могла спокойно спать и закатила безбожно расточительную вечеринку, когда он наконец оказался у нее в руках. На нем осталась запекшаяся кровь Корвина, залакированная для сохранности. Капитолийцы до сих пор спорят, кто умер раньше — Корвин с ножом в сердце или Лорелей, огретая тяжелым молотком из Рога Изобилия прямо по виску. Гром пушек грянул одновременно.

Ночью после ее смерти Эксандер убил трех миротворцев, уснувших на контрольно-пропускном пункте железнодорожного вокзала в Шестом, и на угнанном поезде проехал три станции в дороге до Третьего, прежде чем его перехватили. В Капитолии его пытали две недели перед тем, как отрезать язык.

Парик из волос Лорелей, собранных с арены, делал он. На станке в подвале одной из капитолийских мастерских.

хокс тиллман [hawks tillman], 20s.
дистрикт-3. работник трансфера.

   

Хоксу было семнадцать, когда он нашел слабость. Слабостью была не дыра в заборе и не слепой угол камеры — она была в воздухе, невидимая, циркулирующая по всему комплексу. Система вентиляции казарм элитного гарнизона капитолийских миротворцев, временно базировавшихся в Третьем для охраны Президента Сноу во время личного визита, была шедевром инженерии — саморегулирующаяся, с климат-контролем и многоуровневой фильтрацией.

И она была подключена к общей сети. Это была чистая, холодная математика. Задача, Гордиев узел из проводки, который он не мог не распутать. Он сделал это на своем старом планшете, в углу школьной мастерской, за три ночи. Хокс не хотел никого убивать. Хокс хотел доказать, что может. Он ввел одну команду — отключил систему фильтрации и перенаправил потоки. В казармы, где спали три сотни миротворцев, перестал поступать свежий воздух. Они не задохнулись, они проснулись через сорок минут от медленного, ползучего удушья углекислым газом. В панике, с давкой в дверях, с приступами клаустрофобии. Сорок семь человек получили ранения, четверо погибли — их раздавили в давке.

Хоксу двадцать с чем-то сейчас — он перестал считать, потому что в сырости, смоле и масле Трансфера времени не существует. Кажется, прошло лет пять, если верить Поллуксу, который зачеркивает на стене своей каменной норы палки по четыре штуки, но Поллукс, блять, почти слепой — попробуй ему доверься. Грузы на платформах движутся по бесконечным рельсам. Мир Хокса сузился до вибрации под ногами, до веса в руках, до беззвучного командного жеста надсмотрщика.

астерия стерджесс [asteria sturgess], 20s.
капитолий. работница центра трибутов.

   

Дебора, эскорт Четвертого дистрикта, щебечет что-то о щедрости Капитолия; о новых десертах, доставленных на поезд, серебряных столовых приборах и жизненной необходимости научиться ими пользоваться, чтобы не ударить в грязь лицом перед спонсорами. Ее волосы гладко сбриты, и на их месте красуется множество крохотных драгоценных камней. По красноте вокруг Астерия догадывается, что они инкрустированы в кожу. Мех ее розового боа неприятно щекочет лицо мальчику-трибуту, когда она заодно, как будто между делом, касается его щеки и подбородка, опуская комментарий о бесконечной красоте — «даже жаль», вздыхает, на секунду забывшись.

Внимание капитолийской публики перетекает к поезду из Четвертого почти моментально, шепот сливается в гул, в котором Астерия не может разобрать отдельные слова; видит только, как они все смотрят на него — кто с восхищением, кто с обожанием, кто с похотью. Какой-то седой мужчина с закрученными усами и тяжелым барабанным животом, сталкиваясь с ним взглядом, облизывается, как хищник перед едой. В выданной ему Астерией одежде он вдруг чувствует себя голым. Дебора говорит, нечего стыдиться. Астерия думает только о том, что каждый из этих взглядов может купить красивому мальчику из Четвертого бутылку воды на арене. Он тоже это знает, поэтому осторожно улыбается в ответ. Толпа сходит с ума.

Астерия подает ему воды. Кладет перед ним серебряную вилку и жестом напоминает, как и в какую руку ее нужно взять. Вытирает ему пот со лба, когда он просыпается от кошмара. Ночью перед Играми она заходит проверить, все ли с ним в порядке, и находит только настежь открытое окно — а на неестественно-зеленой траве под ним, на клумбах умопомрачающе пахнущих цветов, он лежит, изогнувшись, и под ним расползается кровь.

Его заменят через два дня на мальчика очень похожего, а окна в Центре трибутов больше нельзя будет открывать самим. Астерия только встанет спиной к двери его комнаты и сложит руки крестом у низа живота. Записку с обстоятельствами произошедшего она на следующее утро тихо положит под кофейную чашку и передаст Фульвии Кардью, зашедшей к ментору Четвертого на важный разговор.

амаранта крестфилд [amarantha crestfield], 20s.
капитолий. работница клиники пластической хирургии «купидон».

   

Ее имя звенело, как хрустальный колокольчик, в стерильных коридорах «Купидона». Амаранта была живым инструментом, частью интерьера, бесшумной и идеально откалиброванной. Амаранта была шепотом кондиционеров, шипением стерилизаторов и мягким гулом аппаратов, меняющих плоть по капризу. Амаранта лепила «Химеру» — проект по созданию эксклюзивной линии домашних питомцев для высшей элиты. Она должна была скрестить геном миниатюрной обезьянки-игрунка с биолюминесцентными генами медуз и сделать шерсть переливающейся, как опал.

Но чем ярче сияло существо, тем безжалостнее выгорали нейронные пути. Искусственно вживленный ген светимости вызывал у существ медленную, мучительную нейродегенерацию. Они светились ярче прямо перед тем, как их мозг полностью отключался от боли. Проект был дорогостоящим, заказчики — нетерпеливыми. Руководство клиники приказало ей замалчивать незначительные временные издержки. Это технические шумы, милая. Незначительный статистический шум.

Ее осудили не за жестокость. В мире, где боль давно стала валютой, ее преступлением стала несанкционированная жалость. Ей вынесли приговор: саботаж. Уничтожение проекта, которое Амаранта в последнем слове на суде назвала «эвтаназией». Язык отсекли не как орган — скорее, как инструмент. Теперь ее губы — это шов, аккуратный и безмолвный, как строка. Она подметает осколки с пола и подбирает выброшенные пробирки с генным мусором. Ее руки, которые когда-то могли творить и разрушать сложнейшие цепочки, теперь носят перчатки для уборки. Холод металлических скальпелей, шелковистая пыль на всех поверхностях, вес брошенного в урну биологического мусора.

Статистический шум и незначительная временная издержка — Амаранта Крестфилд.

capitol: circus.

[indent] «Капитолийский Цирк» — базирующаяся в Капитолии цирковая труппа, состоящая в общей сложности из авоксов, предателей и изменников, для которых президент Сноу выбрал еще одну изысканную форму наказания. Ученые из Цитадели давно научились вводить гены животных для косметического эффекта, только побочные эффекты этих вакцин чересчур опасны. Для капитолийцев. Для изменников, выходящих под купол на потеху столичной публике, — в самый раз.

сильфида [sylphide], 20s.
гены колибри и бабочки-монарха.

   

Сильфида не ходит, Сильфида парит. Ее ступни, изящные шпоры, редко касаются земли. Ученые Цитадели превзошли себя самих с этой сывороткой — теперь ее  движения столь стремительны, что руки в танце растворяются в дымке, а сердце, крошечная и бешеная птица в клетке груди, поет свою трель не кровью, а жужжанием электричества. Из тонких, почти невесомых реберных отростков прорастает пара огромных, переливчатых крыльев, узор которых точно копирует крылья бабочки-монарха. Когда она, поднятая потоками воздуха от скрытых вентиляторов, кружится под куполом, крылья мерцают на свету огнями-прожекторами, осыпают зрителей блестками хитиновой пыльцы. Капитолийцы платят безумные деньги, чтобы посмотреть, как Сильфида летает.

Но за кулисами она сидит, сгорбившись, завернувшись в простыню — ее кости хрупкие, как тростник, и метаболизм сжигает ее изнутри, требуя постоянных инъекций питательных коктейлей. Ее изящество — страшно болезненно, а полет — самая изощренная форма падения.

терон [theron], 20s.
гены скорпиона и павиана.

   

Кинетическая скульптура, собранная из амплитуд и пружин, его тело, гибкое и жилистое, было создано, как мозаика, специально для куполов капитолийского цирка. Его позвоночник переходит в длинный, гибкий хвост, на конце которого — светящаяся наконечником капсула, испускающая безвредные, но эффектные искры. Его кожа — лоскутное одеяло из текстур: на плечах и спине — хитиновый панцирь, похожий на потрескавшуюся от солнца глину, на лице — натянутый пергамент, сквозь который проступают острые скулы, что разрежут его собственное отражение, если он будет неосторожен. Его номер — безумный клоунский карнавал. Он кувыркается, прыгает через горящие обручи, извергает из механизма в своем хвосте струи холодного огня и строит гримасы, пародируя известных жителей Капитолия. Терон с самого своего появления стал всеобщим любимцем, воплощением беззаботного веселья.

Только под маской, приросшей к коже, — живой человек, хитрый, расчетливый и иерархичный. Он знает все секреты цирка, все слабости своих товарищей и смотрителей. И трос, порвавшийся посреди номера врага, рвется не просто так. Терон ходит тенью в ярком свете прожекторов, играя свою роль послушно, чтобы выжить на самой жестокой арене — за кулисами. И самый смертоносный его трюк не в том, чтобы проглотить шпагу, а в том, чтобы незаметно подставить ее под ребро тому, кто встал на его пути.

лира [lyra], 20s.
гены филина и кошки.

   

занята

Ее лицо, обрамленное воротником из совиных перьев, еще хранит отголоски прежней формы — изящный овал, высокие скулы, все еще напоминающие о том, что когда-то ее звали иначе. Но любое подобие человечности растворяется, едва вы встретите ее взгляд. Огромные, черные, как у филина, глаза занимают добрую половину лица, зрачки расширяются, поглощая весь свет, и сужаются в игольные щели. Лира видит в кромешной темноте, ее слух, обостренный генами кошки, улавливает шепот в другом конце арены. Она — повелительница мрака. Когда на манеже гаснут огни и воцаряется бархатная, абсолютная тьма, пронзаемая лишь мерным боем барабана, — именно тогда для Лиры наступает момент ясности. В полной тьме, под мерный бой барабана, ее глаза вспыхивают— и начинается магия. Лира ловит в воздухе метательные ножи, выпущенные вслепую, читает крошечные надписи на билетах, которые зрители держат на самых верхних рядах, и предсказывает мелкие случайности. Лира — иллюзия всеведения и доказательство мощи Капитолия. Сомнамбула в мире, лишенном зрения.

Яркий свет впивается в ее сетчатку ослепительной болью, превращая каждый выход на улицу в пытку. Резкий звук — лезвие, безжалостно кромсающее перепонки. Лира живет в вечных сумерках, в звуконепроницаемой камере, и все ее провидение — всего лишь сверхчувствительность.

орей [oreus], 20s.
гены паука-кругопряда и хамелеона.

   

Искусство плетется в воздухе, невидимое до поры. Орей кажется сотканным из угловатых теней. Из запястий и лодыжек он выпускает тончайшие, но невероятно прочные нити биошелка, вырабатываемого его же видоизмененными железами. В полумраке, под убаюкивающие звуки виолончели, он ткет в пространстве трехмерные паутиныц-мандалы, которые лишь изредка мерцают, как роса на рассвете. Кожа мгновенно реагирует на проекции и свет, и он растворяется в собственном творении, становясь частью узора, а затем возникает вновь, чтобы сорвать аплодисменты шокированной публики. Его танец с невидимыми партнерами — гипнотическая медитация, завораживающий спектакль иллюзий.

Красота требует уединенной расплаты. Организм Орея тратит колоссальные ресурсы на выработку шелка, требуя постоянной высокобелковой диеты, от которой его тошнит. Мышцы вечно ноют от постоянного напряжения, а способность к мимикрии — результат перенапряжения нервной системы, что приводит к мигреням, во время которых его кожа беспорядочно вспыхивает случайными цветами.

capitol: dollhouse.

[indent] «Кукольный домик» — публичный дом, расположенный в самом сердце гастрономического квартала Капитолия. Он замаскирован под ночной клуб с одноименным названием, и доступ к дополнительным услугам вам обеспечит заказ коктейля «Стрела Амура». Его отличие от мелких и менее привлекательных борделей в том, что здесь работают не безгласые, а самые настоящие капитолийцы и капитолийки, оказавшиеся в непростой жизненной ситуации. Кукольный домик легко решит твои проблемы — спишет большой долг за учебу, очистит семейное имя, вернет отца-миротворца домой из захолустного дистрикта, — взамен на два года твоей жизни, вернее, твоего тела: до жизни в Кукольном домике никому нет дела. Выгодная сделка для тех, кто читает условия соглашения по диагонали.

веста [vesta], 18.
балерина.

    

Детство Весты обрамлено атласными лентами нежно-розового цвета, повязанными на ее тонких детских лодыжках, втоптано в полы из красного дерева тяжелыми стаканами пуантов, усыпано лепестками искусственных цветов и слегка нарочитыми, но все же овациями. Матушка, обмахиваясь перьевым веером, неизменно сидела в первых рядах — и только она не хлопала, а записывала в обитый кожей дорогой блокнот изъяны и ошибки, подмеченные зорким глазом бывшей танцовщицы. Матушка говорила, чтобы попасть в президентский дворец — будто это главная и единственная цель в жизни, — нужно быть лучше: изящнее, худее, тоньше, эфемернее. Веста не знала значения этого слова, но для нее оно легко переводилось в детское недостаточно.

Веста многого не знала. Например, того, что у них не было ни гроша за душой, и ее мать влезла в огромные долги, чтобы оплачивать ее обучение в Академии искусств. Того, что ее мать продала фамильные драгоценности, продала мебель из гостиной, продала столовое серебро, продала свое тело, чтобы Веста оказалась на вершине однажды, и чтобы эта вершина не поглотила ее. Того, что отца отправили служить из Второго в Десятый не потому, что он дослужился до повышения. Веста берет в руки атласную ленту и завязывает вокруг глаз, чтобы не видеть и не знать вообще ничего — только ее сцену.

Веста не замечает, как сцена становится меньше, софиты — неоновыми, аплодисменты — оседают на теле. Веста живет в прежней нежно-розовой дымке, сладкой-сладкой, душащей, и когда клиенты вяжут ленты вокруг ее запястий, второй конец узлом повязывая на изголовье кровати, она с закрытыми глазами представляет, что сейчас ее выход на сцену. Только и всего.

люциан [lucian], 26.
целитель.

    

занят

Отцовский ремень висел на элегантном золотом крючке в дорого обставленной прихожей. Наказание за проступок, папа повторял, полируя пряжку, должно быть соответствующим. В бритвенной остроте пряжки Люциан видел свое отражение и учился искать в нем оправдания папиной жестокости: слишком мягкий подбородок, гуляющий вверх-вниз при первом признаке слез, дрожь в уголках губ, влажный блеск глаз. Железо не плачет, — голос папы был ровным, как линия прицела. — Мясо плачет. Ты не мясо. Ты — Железо.
Железом Люциан и стал — погасил в себе все живое и податливое. Боль от ушибов, страх высоты, тоску по умершей матери — он складывал все в дальний ящик глубоко внутри и захлопывал крышку. В мире оставалось три координаты: прицел, мишень, траектория. Параллельно с его обучением в Капитолийском военном училище его отец, этот гранитный человек, ночами писал в Капитолий унизительные просьбы о переводе, умоляя спасти сына от мясорубки, к которой сам его готовил.

Когда на службе в Одиннадцатом он отказался выполнить приказ, не сумев опустить рычаг и отправить на верную смерть ребенка, провинившегося только в том, что его сослуживцы собрали меньше зерна, чем обычно, от трибунала его спас Кукольный домик. Сила, отточенная для убийства, стала ходовым товаром в Капитолии. Руки Люциана, способные сломать хребет, теперь учатся касаться кожи с показательной нежностью. Взгляд, знающий как отмерить расстояние до жизненно важных органов, должен выражать теплое участие. Когда клиент прижимается к груди, ища защиты, Люциан, впрочем, ощущает не тепло — только холод металла, как отцовскую пряжку. В самые темные ночи он осторожно открывает захлопнутый ящик — не чтобы выплакать накопленную боль, а чтобы проверить, не заржавело ли железо.

И с облегчением убеждается, что нет. Оно все так же холодно, твердо и бессмысленно для него самого.

соларис [solaris], 20.
аристократ.

      

занят

Комната тонула в сизом дыме дорогих сигар, и в этом мареве фигура в кресле казалась нереальной, вырезанной из прошлого. Соларис застыл у порога, и на мгновение бархат на стенах пополз, превращаясь в штофные обои их библиотеки, а запах духов сменился терпким ароматом старого коньяка из отцовского кабинета. Он был здесь не как призрак, не как укор — а как клиент. Пальцы, знакомые до каждой морщинки, сжимали спинку кресла. Взгляд, который Соларис в детстве ловил украдкой, желая одобрения, теперь скользил по нему, по его расстегнутому воротнику, по напудренной коже, и в нем не было ни гнева, ни боли. Лишь ошеломленное, ледяное отвращение.

— Я пришел заплатить долг, — голос отца был тихим, но каждый звук падал, как камень в колодец. — Чтобы прекратить это… шоу.

Соларис не шевелился. Трещина, много лет зиявшая в нем, крошилась, сокрушая его хрустальное достоинство в мелкие осколки. Он был выставлен на продажу, но не ожидал, что покупателем окажется человек, когда-то давший ему фамилию. Отец поднялся. Он не бросил чек на стол, а положил его, будто возлагая цветы на могилу. Мощная рука на миг задержалась в воздухе — как бы отстраняя ту пропасть, что пролегла между ними.

— Фамилия Соларис не должна торговать собой в борделях. Даже если это ее последнее достояние.

Дверь закрылась. Соларис остался стоять среди блеска и бархата, и ему вдруг стало ясно: его отец только что выкупил не его свободу, он выкупил право никогда больше не видеть сына. И в этой тишине, пахнущей сигарой, он впервые понял, что значит быть по-настоящему проданным.

вальерия [valjeria], 27.
актриса.

      

Сцена была меньше, парики — дешевле, а зрители... ну, зрители теперь могли прикасаться. Но Вальерия только лишь сменила декорации. Просто гримерка стала будуаром, бархатный занавес — ширмой у кровати, а аплодисменты превратились в шепот восхищения, когда она появлялась в дверях, окутанная облаком аромата дорогих духов и собственного непоколебимого величия. Они приходили к ней — эти могущественные мужчины и женщины Капитолия — за острыми ощущениями, за мифом, за возможностью прикоснуться к легенде, которую они сами растоптали. И она дарила им миф. Легенду.  Она разыгрывала для них пьесы, где она — все та же недосягаемая дива, а они — статисты в спектакле ее имени. Вальерия научилась читать в их глазах уязвимость рядом с покалеченным вожделением, каждой тайное признание, каждую слабость, каждый страх, — все лежит в шкатулке у ее столика, как драгоценности, оставшиеся из старых времен.

Вальерия не сопротивляется и на судьбу не сетует. Куда проще ведь подчинить себе правила игры. Клиент, купивший час ее времени, на самом деле покупает иллюзию власти; за ниточки, тянущиеся от изголовья, тянет она, направляя желания клиента в нужное русло. Нет, в Кукольном домике она не вещь. Главная интриганка — может. Когда очередной важный господин, поправший ее карьеру, стоит на коленях, умоляет о ее внимании, Вальерия дарит ему только прохладную усмешку.

Кукольный домик не сломал ее: он дал ей новую, куда более влиятельную жизнь. Новую роль. И Вальерия играет ее безупречно.

d-13: project «artemis».

[indent] Охотницы Артемиды — диверсионный женский отряд, созданный для внедрения в дистрикты под видом местных жителей. Руководят связью местных повстанческих ячеек с Тринадцатым. Большая часть их деятельности разворачивается в Третьем, Пятом, Шестом и Девятом, а также непосредственно в Капитолии. Владеют актерским мастерством и техниками влияния. Каждая имеет легенду с детально проработанной биографией. Абсолютно преданны идее, стараются не заводить личных связей вне отряда. При себе всегда имеют капсулы с ядом на случай попадания в плен или рассекречивания.

эгея [aegea], mid 30s.
лидер отряда, капитолий.

   

В ней нет на первый взгляд ничего, что связывало бы ее с Тринадцатым — ни аскетичной выправки, ни выбитой осанки, ни мозолей на руках, сжимающих оружие, — но в глазах закаляется сталь, сколько бы она ни тренировала рассеянный взгляд капитолийской модницы. Она выглядит хрупкой. Это заблуждение стоило жизни каждому, кто недооценил ее.

В Капитолии Эгея — наследница большого состояния семьи, разбогатевшей на поставках текстиля в послевоенные годы. Легкомысленная, немного скучающая, увлеченная модой и искусством, она вращается в кругах «золотой молодежи», чьи родители нажились на войне. У нее есть история болезни (аллергия на определенные виды синтетики), любимый парфюм (выдуманный бренд), и даже несколько безобидных, но пикантных сплетен о ее романах. Она умеет смеяться так, чтобы блестели глаза, и говорить ни о чем часами.

Под этим изящным фасадом скрывается одна из самых эффективных и опасных оперативниц сопротивления. Эгея — абсолютный прагматик: она не испытывает ненависти к капитолийцам, с которыми общается, для нее они — часть ландшафта, и ее преданность делу революции растет из холодной, железной убежденности в правильности выбранного пути.

луна [luna], mid 20s.
соблазнение и шантаж, капитолий.

   

Луна — совершенно точно не то имя, которое сорвалось с губ матери, когда она взяла ее на руки в первый раз, но имя, сияющее в ночных клубах Капитолия, как звездочка под потолком. Иллюзия, отлитая из хитросплетенной лжи и серебристого лунного света, работа гениального скульптора, бездонные озера глаз, плещущиеся в мнимой невинности.

Под слоями дорого шелка и искусственных улыбок ее, конечно, не существует. Там только диско-шар, отражающий все, что в нем хотят видеть. Поэтому все получается так легко — мужчины теряют головы, женщины теряют сердца. Она возвращает назад капитолийским выблядкам — так она их называет — все их самые грязные желания, вворачивает их раскаленными прутьями им прямо под кожу, а потом, когда приходит время, играючи забирает у них сувенирами ребра и разбитые сердечки. Коллекционирует, как шары с водой и снегом. Она слушает, кивает, синие глаза наполняются болью и пониманием, и влиятельный чиновник или оружейный магнат изливает ей душу, как священнику в исповедальне. И Луна возвращает им все обратно, как печальную необходимость.

Луна давно перестала быть человеком; Луна — концепция. Полуживая аллегория предательства. Единственная правда о ней — это крошечная капсула с ядом, спрятанная в полой жемчужине ее серег. Яд — ее единственный верный любовник, первый и последний.
сирена [siren], mid 20s.
эвакуация, транспортное сообщение, дистрикт-6.

   

занята

Легенда гласит, что ее зовут Сир — водитель-дальнобойщица, выполняющая рискованные рейсы между секторами; молчаливая, нелюдимая, но пользующаяся славой человека, который способен провезти любой груз в любое время и по любым дорогам. Ей ничего не стоит появляться в запретных зонах, возить контрабанду для миротворцев и знать каждый закоулок, каждый потайной туннель и каждый слепой участок на подъездах к Капитолию. На коже, под слоями рваных дешевых футболок и рабочей экипировки, Сирена хранит карту: по вечерам, зажигая свечу, она накаляет добела иглу и на своем теле вырисовывает дороги, по которым можно прошмыгнуть, тихо-тихо, как мышка.

Сирена живет в щелях между расписаниями, в слепых зонах камер наблюдения, в трехминутных окнах между сменами охраны. Сирена просачивается, как жидкость через трещину, неслышно проникает в ниши, тихо заполняет швы. Сирена часто слышит, как по стальным рельсам пульсирует боль арестов, и всегда знает, в какую сторону побежит следующий спазм. Капитолий, в сути своей, — всего лишь место. С огромной проходимостью, а значит, с невероятным количеством уязвимостей.

орифия [oriphia], mid 20s.
дистрибуция поддельной документации и фабрикация легенд, дистрикт-13.

   

У Орифии нет легенды. Она — та, кто их пишет.
В Тринадцатом она числится скромным архивариусом в отделе документального обеспечения. Ее настоящее имя известно лишь горстке людей, и даже в этом есть доля неправды — за годы работы она создала столько личин, что собственная идентичность стала для нее абстрактной категорией. Орифии нравится думать, что она — бог из машины. Может, она слишком много читает. Штамп, чернила определенной химической формулы, архивная бумага со специфической степенью выцветания.

Из паутины полуправд и архивных записей Орифия плетет полноценные биографии — с историей болезней, школьными оценками, кредитными историями и даже неудачными романами. Каждая созданная ею легенда дышит и отбрасывает цифровую тень. Лучшая ложь та, что состоит из правды хотя бы на девять десятых. У Луны должна быть аллергия на клубнику, Эрибея — прихрамывать на левую ногу на публике из-за детской травмы. Это просто набор атрибутов, которые можно компилировать и перезаписывать.

По ночам она просыпается от кошмаров, в которых она перепутала даты рождения и этим погубила чьи-то жизни. Единственное, что Орифия хранит не в служебном сейфе, а у себя под койкой, — это простой карандаш и чистый лист бумаги. Иногда она выводит на нем имя — свое настоящее.

эрибея [eribea], mid 20s.
взломы и проникновения, разведка, дистрикт-6.

   

Эрибея в каком-то смысле суеверна: перед вылазкой она целует лезвие ножа, подаренного ей отцом, и верит, что он не даст ей погибнуть. Диверсии в Шестом грохочут взрывами и гремят сцепленными вагонами, а ее работа — всегда тише шелеста перевернутой страницы. Эрибея никогда не оставляет следов; она ощущается как едва уловимый сдвиг в реальности, будто кто-то невидимый прошел сквозь стену и унес с собой секрет. Призрак.

Неправильный отсвет в глазах разносчика из Пятого, когда он передает зашифрованное послание в свертке с хлебом. Случайный чих в нужную секунду, заглушающий щелчок камеры наблюдения. Она так легко становится человеком, которого все как будто знают, просто не могут вспомнить, когда видели в последний раз. Искусство исчезать, оставаясь на виду.

В Шестом она была Лией — племянницей бывшего начальника депо, подслеповатого старика, которая приносила дяде обед и попутно меняла маршрутные чипы в грузовых поездах. Орифия выписала ее легенду с кровавой тщательностью: шрам на левом колене — падение с велосипеда в семь лет, аллергия на орехи — удушье на дне рождения соседа, дрожь в руках при виде миротворцев — якобы после обыска у родителей. Она была Лией так яростно, что по ночам ей снились ее выдуманные детские кошмары.

отрера [otrere], mid 30s.
анализ и планирование операций, дистрикт-13.

   

придержана

Отрера обожает шахматы. Эгея всегда проигрывала ей девять партий из десяти.

Операции «Охотниц» только кажутся серией рискованных, почти суицидальных миссий; Отрера делает их сложным уравнением, где каждая переменная — агент, цель, ресурс — должна быть учтена. Психологические нагрузки, степень риска, вероятность случайностей. В ее планах всегда есть место для человеческого фактора — она предсказывает панику часового, жадность чиновника, усталость курьера. Ферзь на А5. Шах.

Она всегда любила вероятности — вероятности человеческих поступков и системных сбоев. Паттерны передвижения поездов Капитолия, графики поставок продовольствия, схемы коммуникационных сетей она изучает, как астроном изучает небесные тела, находя законы, управляющие машиной подавления. Конь на Е4. Шах. Отрера видит, где находится цель — и видит, когда. Когда она будет наиболее уязвима, каков будет путь отступления через шесть часов и какие ресурсы потребуются через трое суток.

Гарде.

capitol: bacchus.

[indent] Carnivorous and lusting to track you down among the pines, I want you stuffed into my mout. Hold you down and tear you open, live inside you, love, I’d never hurt you, but I’ll grind against your bones until our marrows mix. I will eat you slowly.

маэстро [maestro], 30s.
музыкант.

   

Маэстро — всего лишь часть этого организма, не его Бог. Просто садовник, возделывающий поле коллективного бессознательного. И музыка их — всего лишь дождь из стальных игл, поливающий спящие семена страхов и восторгов. Звук, как скальпель, вскрывает слои капитолийской фальши, травм и подавленных желаний.
До Бахуса Маэстро были вундеркиндом, талантом, юной звездой; писали симфонии для Капитолия — фоновую музыку для усиления концентрации, сна или потребительской активности. Они быстро осознали, что быть архитектором добровольной посредственности — это мерзко. Их творчество делало людей удобными. Маэстро ненавидели это. Сбежав из системы, они нашли в заброшенном архиве идеальный резонатор — подземный бетонный кокон, где можно творить звук, не искаженный влиянием внешнего мира. Предыдущий Маэстро передал им управление с честью: они воплощают идеал Бахуса, воплощают идею аутентичности, идею приземленности, идею связи со своими корнями. Они не правят Бахусом, ни в коем случае, им невозможно править — но они служат ему, как верховный жрец.

арес [ares], 30s.
начальник службы безопасности.

   

Абсолютный авторитет. Единственный незыблемый закон. Низкий гул, слышимый поверх гула Бахуса. Он и его команда не охраняют в привычном смысле, но стоит кому-то нарушить священные правила — достать телефон, заговорить о запретном, нарушить аутентичность фальшью — и Арес появляется рядом. Плотное кольцо из стражей направляет нарушителя к выходу. Физическое насилие — вульгарно, насилие над волей и самооценкой — эффективно. Физический контакт — это его профессиональное поражение, признание, что иные методы исчерпаны.
Настоящая битва происходит не с пьяными дебоширами, а с попытками пронести внутрь фальшь, свет, Капитолий. Арес охраняет саму идею Бахуса, концепт, мировоззрение.  Он хорошо понимает, что катарсис, который ищут гости, граничит с распадом, а коллективный транс может в любой момент перерасти в истерию. И он удерживает клуб на самой острой кромке этой пропасти, не давая ему в нее рухнуть.

Арес испытывает лишенное сентиментальности и почти вежливое уважение к Терпсихоре. В ее саморазрушительном танце он видит высшую форму дисциплины. Он защищает ее право на это самопожертвование от любого, кто попытается ее остановить, сфотографировать или прикоснуться без ее воли. Для него она — чистейшее выражение идеи клуба, и он будет охранять ее, как священный артефакт.

терпсихора [terpsichore], mid 20s.
муза маэстро, танцовщица.

   

Танец — вопрос, заданный телу. Боль — лишь один из вариантов ответа. Терпсихора — живое воплощение кинетики. Она ищет пределы: мышечного контроля, выносливости, возможности принять форму звука.
В глазах Маэстро Терпсихора — единственный визуальный ряд, достойный их звуков. Она — плоть их музыки. Когда тягучий дарк-эмбиент заполняет зал, ее тело становится текучим, как ртуть; когда ритм сменяется промышленным грохотом, ее движения превращаются в спастические, почти машинные конвульсии. Она танцует до изнеможения, до ссадин на босых ногах, до хруста в суставах. Она танцует в жертвоприношение алтарю танцпола Бахуса.
Вне транса она молчалива и почти невесома. Ее можно встретить в одной из архивных ниш, где она смотрит в стену пустым взглядом. С ней мало кто говорит, но многие наблюдают — ее присутствие напоминает, что подлинное искусство рождается на грани с саморазрушением.

вертумн [vertumnus], mid 20s.
бармен клуба.

   

Хороший напиток — это провокация. Утолять жажду они будут дома грязной водой из-под крана, а в Бахусе — гости будут задавать себе вопросы и искать в себе ответы; а его задача — подтолкнуть к ответу. Вопрос, заданный подсознанию; зеркало, показывающее то, что гость боится увидеть; ключ, отпирающий память. Среди реторт, сушильных шкафов с травами и сосудов с дистиллированными эссенциями он творит магию. Вертумн выходит в зал, держа в руках единственный бокал уникальной формы, хрустальный, металлический, керамический — всегда разный, и его появление — знак избранности. Он бесшумно подходит к гостю, встречается с ним взглядом и молча вручает напиток. Отказаться — невозможно: это высшее оскорбление духу клуба.
Вертумн никогда не ждет одобрения. А вот едва заметное изменение дыхания, расширение зрачков, микро-дрожь в пальцах, первая слеза — и его работа вступает в реакцию с человеческой душой. Нет ничего более реального. Ничего более аутентичного.