трибуты проекта «цитадель».

[indent] The ears were chopped from young men if the pitch cap didn't kill them; they are buried without scalp in the shattered bedrock of our home. You may never know your fortune until the distance has been shown between what is lost forever — and what can still be known.

[float=left]  [/float]

[indent] 42nd hunger games // attic harrow [аттик хэрроу, 25].

XXXVIII. THE LUNATIC.

One must be always drunk. Everything lies in that; it is the only question worth considering.
In order not to feel the horrible burden of time which breaks your shoulders, you must intoxicate yourself
without truce, but with what? With wine, poetry, art? — As you will; but intoxicate yourself.

Все началось с доктора Хэйвена — его седые волосы напомнили Аттику отца, только папа был весь в морщинах и въевшейся грязи, а у доктора кожа почему-то сияла. Его голос был слаще любых микстур, которыми он кормил его с руки, придерживая его за затылок, и когда этот голос говорил, милый, милый Аттик, просто научись ничего не чувствовать, Аттик слушал и внимал.

Он внял бы любому слову доктора Хэйвена. Он был добр к нему. Он не ранил так сильно, как другие. Не оставлял гематом и шрамов. Он отмерял время голосом, раскачивая густой воздух стерильной палаты, рассказывая истории одну за другой, сказки, былины, вымыслы, рассказывая так спокойно и тепло, что Аттик верил каждому звуку. Он вытирал ему щеки. Приносил новые лекарства, после которых было хорошо. Слишком хорошо.

Рядом с доктором Хэйвеном Аттику переставала сниться арена — цирковой купол, увешанный звенящими куклами-клоунами, звери в клетках, истекающие слюной, изнывающие от желания содрать его мясо с костей, — все вдруг исчезало, когда приходил доктор со своими шприцами, мазями, таблетками, суспензиями и порошками. Рядом с доктором Хэйвеном Аттик постепенно забыл отца. Седину его волос и огрубевшие руки, державшие крепко у ребер, поднимающие высоко-высоко в небо. Его тихие песни и крепкое пойло. Его иногда странно туманный взгляд. Аттик забыл и маму, и сестренку, и арену, и Капитолий, и поля Одиннадцатого, забыл солнце, облака, воду, птиц, деревья и кору, забыл лица, имена, руки, взгляды, глаза — забыл все, кроме сладкого-сладкого голоса доктора Хэйвена.

Теперь Аттик ходит во сне. Рисует в воздухе странные рисунки. Напевает под нос нескладные мелодии, которые не подхватили бы сойки-пересмешницы. Падает на колени, когда доктор входит в его палату, и так вдохновенно рассказывает ему что-то бредовое, что-то лихорадочное, горячное, все что угодно, все, что он хочет услышать, лишь бы только доктор принес ему микстуру или таблетку, вколол во взбухшие вены что-то, что потушит голову, и рассказал еще какую-нибудь историю из тех, которым никогда не случиться.

[float=left]  [/float]

[indent] 44th hunger games // nike [нике, 23].

XXXIV. THE BABYDOLL.

Death comes to me again, a girl in a cotton slip. Barefoot, giggling. It's not so terrible, she tells me,
not like you think: all darkness and silence. There are wind chimes and the scent of lemons. Some days it rains.
We sit beneath the staircase built from hair and bone and listen to the voices of the living.

Нике не помнят, как их звали в прошлой жизни. Имена — это якоря, а они предпочитают плавать — легкие, невесомые, сотканные из тишины и фарфора. Санитары называют их своей маленькой куколкой, запираясь с ними в пустых помещениях на полчаса — Нике в них растворяется, как сахар в теплом молоке. Они носят платьица, от которых пахнет нафталином, и их тонкие пальцы всегда идеально сложены на невидимых шарнирах.

Нике считают все: мир, они говорят слишком аморфный, слишком текучий и потому — ужасающий. Чтобы он не развалился на части, его нужно удерживать. Нике знают, что в их палате ровно две тысячи четыреста восемьдесят семь дырок в потолочной плитке. Они шепотом пересчитывают шаги санитаров за дверью — семьдесят три до процедурного кабинета, сто пятнадцать обратно. Они складывают и вычитают пустоты внутри себя. Милая куколка, просто сосчитай до десяти, — и Нике послушно отсчитывают секунды, пока жгуты сжимают их тонкие, как веточки, руки. Сосчитай, сколько раз ты моргнешь, пока лекарство не подействует. И они моргают, старательно, без пропусков, превращая боль в ряд простых чисел.

Нике не мальчик и не девочка; Нике — единица и ноль. Их тело было ошибкой, случайным набором клеток, который требовалось игнорировать. Их научили ничего не чувствовать, но некоторые прикосновения — грубее иглы, сильнее любого препарата. Они входят в них, как посторонние числа в выверенное уравнение, ломая скобки и меняя знаки. Нике никогда не плачут. Они замирают, превращаясь в самую совершенную версию милой куколки — неодушевленную, холодную, податливую. Они мысленно разбирают себя на винтики и шестеренки, на составные части, которые нельзя сломать, потому что они уже не живые.

Они считают. До ста. До тысячи. Пока все не кончится и мир не сложится обратно в стерильную, предсказуемую пустоту.

[float=left]  [/float]

[indent] 47th hunger games // camilla leighton [камилла лейтон, 17].

XXIIV. THE SUNFLOWER.

Trees talk to each other at night. All fish are named either Lorna or Jack. Before your eyeballs fall out
from watching too much TV, they get very loose. Tiny bears live in drain pipes. If you are very very quiet,
you can hear the clouds rub against the sky. The moon and the sun had a fight a long time ago.

Они привезли ее сюда в четырнад­цать, и с тех пор что-то в ней мед­лен­но вы­цвета­ло, как фотогра­фия, остав­лен­ная на солнце. Камил­ла Лей­тон. Имя, звучащее как ще­бет птиц за тол­сты­ми стек­ла­ми, как обе­ща­ние, кото­рое не сбы­лось.

Он не был похож на сади­ста; он но­сил безуп­реч­ный белый халат, а его руки пахли не кровью, а спир­том и мят­ным лосьо­ном. Он не кри­чал — он спра­ши­вал. Спо­кой­ным, ро­вным го­ло­сом. Камилла, покажи мне, где в тебе прячется этот шум, — гово­рил он, подно­ся к вискам холодные электроды. Давай найдем его и аккуратно извлечем. Как сердцевинку. Он не ломал ей кости. Он дробил ее воспоми­на­ния. Сеанс за сеан­сом застав­лял ее прожи­вать самые теплые момен­ты — первый поцелуй с па­рнем с вес­нуш­ка­ми, побег в от­кры­тое море, смех мамы; и в самый пик, когда счастье дости­гало апогея, он вво­дил препа­рат — резкий, пара­ли­зую­щий ужас. Мозг учил­ся: радость — это пред­вес­тник агонии.

Он методич­но пре­вра­щал ее прошлое в минное поле. Теперь ей сем­над­цать. Она сидит у сте­риль­ной стены, кото­рая заме­ня­ет ей окно, и ее пальцы бес­смыс­лен­но шеве­лят­ся на коленях, будто переби­рают стебли по­ло­вы­х цветов. Ее волосы стали блеклыми и безжиз­нен­ными. Она почти не говорит. Иногда, когда в сто­ло­вую ставят редкие живые цветы, она подходит и долго-долго смотрит на них с живо­тным, непони­ма­ю­щим ужасом.

[float=left]  [/float]

[indent] 48th hunger games // jude whitmore [джуд уитмор, 18].

XXXIX. THE CAVITY.

When I went out to kill myself, I caught a pack of hoodlums beating up a man. Running to spare his suffering, I forgot
my name, my number, how my day began, how soldiers milled around the garden stone and sang amusing songs;
how all that day their javelins measured crowds; how I alone bargained the proper coins, and slipped away.

занят

Джуда в Цитадель внесли под руки — по дороге с арены он очнулся в ховеркрафте и попытался напасть на пилота и трех охранников. Одного из них он убил.

С тех пор он не переставал гнить. Не телом: его тело — крепость, которую не могут взять ни иглы, ни ток, — но самой своей сутью. Он — незаживающая рана, соль на язве стерильного порядка. Он не плачет по ночам, как другие. Не ищет утешения в шепоте соседей по палатам. Он копит свою боль, как скупец копит золото, и превращает ее в топливо для очень громкого бунта. Он отказывается есть, когда считает нужным. Отворачивается, когда с ним пытаются говорить. Его молчание агрессивное и густое. С ним нельзя договориться, потому что он не признает самих правил игры.

Физически Джуд — чудо. Проклятый дар, который Цитадель решила разобрать на молекулы. Его мышцы помнят каждое движение борьбы, каждое напряжение бегства. Его сердце, побитое и изношенное, все равно качает кровь с упрямством загнанного зверя. Его кости срастаются втрое быстрее нормы, его нервная система выдерживает шок, от которого другой мозг превратился бы в кашу. Джуд — идеальный полигон.

К нему не подпускают докторов со сладкими речами. От них все равно не будет толку. Инженеры в серых халатах, с лицами, как у бухгалтеров, подсчитывающих убытки, вводят ему коктейли из нейротоксинов, которые заставляют каждое нервное окончание кричать в унисон, и хладнокровно записывают, через сколько секунд его рвет, а через сколько наступает паралич. Они тестируют пределы его печени, его почек, заставляя их перерабатывать яды. Они ломают ему кости на специальных растяжках, чтобы изучить феноменальную скорость регенерации.

Они так хотят выяснить, где находится предел Джуда Уитмора. А он, сквозь сжатые зубы, сквозь кровь на губах, которые он кусает, чтобы не кричать, ищет предел их терпения. Он встречает их взгляд. Молча. И в его глазах, помимо боли и ненависти, живет сообщение — вы все еще здесь, значит, я все еще дерусь.

Джуд Уитмор — их ебаный гнилой зуб.

дополнительно: подробнее о проекте цитадель можно почитать вот тут. если вкратце и совсем простым языком, то мы все с вами въебали свои игры, но умудрились каким-то чудом не умереть до нужного момента, и вместо того, чтобы ехать домой мирно спать в деревянных ящиках, мы теперь тусуемся в закрытом исследовательском институте, где на нас тестируют все, что можно и нельзя, пиздят руками, ногами и подручными средствами, и дай бог мы с вами однажды каким-то чудом отсюда выберемся.

представленные выше концепты — это просто набор моих больных фантазий на случай, если вы хотите ко мне в цитадель, но не знаете, откуда начать. здесь все меняется, все переделывается под вас, на все вопросы я отвечаю охотнейшим образом. если концепты не зашли, а в цитадель все еще хочется, можно прилететь ко мне в лс, и я обязательно помогу вписаться ♥

лукреций стоун [Lucretius Stone], 25-28.
капитолий, новоиспеченный стилист дистрикта 8; fc — ncuti gatwa or else

Лука в полном восторге от индустрии моды. Он знает сто один оттенок серого и пытается во всем найти красоту. Он говорит: "тростиночка, не переживай, я все решу. С твоей фигурой нервничать нельзя", и идет и все решает. В нем удивительным образом сочетается манерность, шутки, миллион поводов порадоваться, что хочется вспомнить шутку про оптимистов, которые кричали: "ура-ура, мы идем купаться", когда их пообещали утопить, и жизненная мудрость, умение вовремя помолчать и просто подержать за руку.

Лукреций не из элиты. И не из богатых. Он поднялся с самых трущоб Капитолия, где в его мечту не то что не верили, а могли и побить. Он пришел на 43 игры совсем юным, зеленым, неизвестно как пробившись в помощники стилиста. Сам шутит: "дорогуша, я знаю все о  сильных мира сего, поэтому к Рубеусу ты этот топ не носи, он сочтет за оскорбление". И, вроде, мы хихикаем за чашкой чая, что ты учишь меня гримасничать и: "сейчас из тебя бриллиант сделаю, Первый обзавидуется",  а как-то в глубине души чувствуем родство. Мы никогда не скажем прямо. Мы люди из разных и одновременно одинаковых миров. Лука выиграл свои "игры", чтобы выбраться из нищеты и осуществить свою мечту, чтобы на Квартальную стать полноценным стилистом. Чтобы произвести фурор, даже если это последнее, что увидят дети. Они не должны быть потешными, они должны быть красивыми. Красота спасет этот мир.

Лука в это верит.

Наверное, потому что это помогает ему всю жизнь, не "они умерли рано", а "они не успели познать жестокость взрослой жизни". Не "продавай свое тело и улыбайся", а "я нашел тебе эстета, он забьет три дня и нам останется найти только кого-то в стиле джус на четыре, чтоб я не тратил пудру на синяки ни разу за этот год". Лука приносит с собой ворох блесток, перьев, поцелуев в щечку и шуток о том, что он эксперт по вкусам всей верхушки Игр. И ведь ни разу не ошибся в своих советах. Лука умеет делать красоту из воздуха и даже из самых отвратительных людей, скрывая  за гримом и кровоподтеки, и детские травмы и уча улыбаться не фальшиво, а искренне, представляя в голове, как он изображает ананас или пародирует кого-то из спонсоров.

У Луки золотые руки и золотое сердце, которое он отлично маскирует за: "ой, да брось, заюш, просто сентиментальность нынче в тренде, видишь, я даже стразик как слезинку наклеил". И пусть он манерно "падает в обморок" при виде несочетающихся туфель и клатча, но он смелее и сильнее многих - он грудью стоит за своих, всегда поможет, подскажет, подыграет, вовремя уведет, смахнет слезинку, поцелует в лоб, возьмет твое лицо в свои руки и скажет: "отдыхай, я все решу". И решит. Не знаю, как. Не знаю, какой ценой. Но знаю точно, что Лука - единственный, кого могу назвать другом и повернуться спиной, а выжившие на арене такими словами не разбрасываются.

дополнительно: мы пришли на 43 игры вместе - я как трибут, лука как помощник стилиста, и за семь лет стали неразлучны в Капитолии, потому что чувствуем общность, общую травму нищего происхождения и огромной цены, которую мы заплатили и продолжаем платить. 50 Игры - первый сезон Луки как полноценного стилиста, в том числе не без помощи Нидли и элиты Капитолия, которую они вместо окучивали. Участвует он или нет в восстании - на Ваш выбор, но сердце у него точно не черствое и смелое, просто, в отличие от Нидли, он прячется не за язвительностью, а показным легкомыслием. Внешность и фамилию можно сменить, имя прошу оставить. 

Тулле Риган [Tulle Regan], 55-57.
дистрикт 8, закройщица, мать победительницы; fc — vera farmiga or else.

У Тулле восемь детей. А могло быть десять. Или семь. Тулле помнит войну, Тулле помнит первые Игры, Тулле помнит слишком много, чтобы уже чему-то удивляться, чего-то бояться, о чем-то переживать. Тулле выжила не благодаря, а вопреки, и у нее не было сил объяснять истины выживания детям, если те на понимали с первого раза. В ее детстве звучали снаряды и взрывы, своим отпрыскам она отвешивает подзатыльники за отказ работать.

В ее детстве слабых добивали. Она пытается дать каждому из этих несчастных шанс, не утопив в бочке с водой, как часто поступали те, кто не мог прокормить или не хотел растить детей, когда их могут забрать на Жатву. Или от миротворцев. Или от нелюбимых людей. Тулле пыталась, как могла - ей не объяснили, как это: быть матерью. Ее собственная погибла в войну, приют не даёт таких знаний. Два мертворожденных первенца от любимого человека тоже не способствуют уверенности в своей способности быть хорошей родительницей. Бедность и постоянная необходимость идти на сделки с совестью и отвращением, отвечая на ухаживания старшего в цеху и ещё командира миротворцев тоже. Тулле сложно смотреть на своих детей и думать, кто из них действительно от мужа, а кто от "необходимости", особенно, когда супруг погибает от потери крови, когда станок буквально перемолол ему руку. 

Нидли в ее глазах всегда была третьим трупом, в дополнение к двум мертворожденных. Недоношенная, слабая, болеющая, она должна была загнуться в первый год жизни - Тулле старалась не привязываться. Максимум, в первые три. Тулле забеременела снова, здоровыми мальчиком и девочкой, Тулле должна была уделять те крохи времени после работы им, а не тому, кто все равно болеет. В ее детстве все так делали, как и отправляли детей на фабрику сразу, как те могут. Десять-двенадцать - без разницы, там их хотя бы покормят, там тепло. Пусть они будут при деле, пусть не калечатся дома без присмотра, пусть не попадаются на глаза миротворцам лишний раз. Тулле считает это заботой.

Как и то, чтобы не приходить к Нидли после Жатвы. Что она ей скажет? Как и в шесть лет: "не бойся, умирают быстро"? На Играх это вряд ли, лихорадка была бы милосерднее, но Нидли ее пережила, а арену пережить невозможно. Тулле это знает и напоминает себе, что у нее есть ещё семеро - ей надо просто абстрагироваться, она же всегда предполагала, что девочка отойдет в мир иной.

Но Нидли возвращается. Не стоит на ногах, опять бредит, как в детстве, только теперь не от жара, а от кошмаров, смотрит на нее загнанным зверем, жмется к огромному Вуфу и не разговаривает. И Тулле не знает, как с этим жить, глядя на болезненное отражение себя. Она замечает синяки и кровоподтёки, когда Нидли приезжает из Капитолия после Тура, видит, как та вздрагивает от любого взгляда миротворца или упоминания подарков на Играх. Тулле все понимает: юное сердце черствеет долго, сказки о вечной любви выветриваются болезненно, тело становится инструментом, а не препятствием, далеко не сразу. Но молчит, потому что Нидли не хочет ее слушать, не хочет ее видеть, не хочет ее знать.

Тулле знает, что это пройдет. Видит, как в глазах дочери появляется такой же равнодушный, циничный, но ровно горящий огонь привычки топить себя словами "надо", "могло быть хуже", "пошел к черту", помогающий выживать. И почему-то ей становится от этого намного больнее, чем от того, что Нидли выставляет ее из дома, как только самомум младшему исполняется восемнадцать.

Может быть, потому что даже  полвека в Панеме, грязи, бедности и отчаянии не смогли до конца убить ту девушку, что после войны еще умела любить, мечтать, выходила замуж в венке из цветных лент и была самой красивой в классе? Тулле не умеет говорить красивых слов, не умеет извиняться, да и вообще не понимает, что на нее нашло. Все так живут. Но почему-то ей не хочется, чтобы с Нидли все было так же, как у нее самой. Впервые она считает, что Нидли точно выживет назло всему, но ей бы хотелось, чтобы она жила.

дополнительно: мать - центральная фигура в жизни Нидли, которая сформировала ее такой, какая есть - циничной, практичной, готовой на все, чтобы выжить, никогда не получавшей доброго слова и безусловной любви, а оттого не умеющей принимать человеческое отношение во взрослом возрасте. Это не вина Тулле - она старалась выжить сама и по возможности тащить всех восьмерых детей, но была реалисткой. Сейчас, когда Нидли выросла и их ссора с выгоном из деревни победителей остыла, у них впервые в жизни есть шанс поговорить честно и откровенно. Тулле не желает дочери своей судьбы, пусть и с налетом капитолийской роскоши, и впервые в жизни захотела что-то изменить, а не просто плыть по течению.
Можно ли уйти в восстание? Да, можно, Тулле достаточно живет в Дистрикте, чтобы ее все знали, имеет связи с миротворцами (некоторые ее дети точно от них), со старшими цехов на фабрике и Нидли дает ей деньги, несмотря на ссору, которые она могла бы вкладывать в это. Но это абсолютно на ваш вкус, не настаиваю.
Можем ли мы не мириться? Можем. Отыграть драму, крики, битое стекло и прочее тоже готова вплоть до открытого конфликта. Так что, как договоримся - так и будет.

Таффита [Taffeta], 22-24.
дистрикт 8, безгласая, швея центра подготовки трибутов; fc — kiernan shipka or else.

Фита-Фита-Фита, как же тебя угораздило из самой красивой девочки класса и фабрики угодить в безгласые? Всегда красивая, всегда яркая, ухоженная, ты была дочерью модельера, ты никогда не стояла у станка, ты отрабатывала трудовую повинность довольно легко - помогала в создании "базовых" моделей рабочей формы разных дистриктов, для самых простых рядовых капитолийев, ты вносила цифры в расчетные книги, никогда не брала тессеров и даже умела пользоваться косметикой. Ты была нашей драгоценной фурнитурой на бедном полотне всего дистрикта.

Но любовь жестока. Точнее влечение и вседозволенность. Ты была слишком гордой, слишком верила в то, что ты человек, а не куколка на продажу, ты презирала тех девчонок, что крутили романы с мастерами цехов и, упаси высшие силы, миротворцами. Ты хотела выйти замуж за того улыбчивого паренька из вокзального депо. А в итоге смотрела, как его расстреливают "за предательство и нападение на миротворца", которого он не совершал, потому что ты отказала второму по званию миротворцу в Дистрикте. И плюнула ему в лицо, когда он спросил второй раз: "вот теперь препятствий нет, выходи за меня".

Ты думала, что лучше умереть, как Ромео и Джульетта, но такой роскоши тебе не дали, наштамповав фальшивое личное дело об участии в готовящемся заговоре на вокзале. Из "милосердия" подсказали, что надо отвечать на допросе, чтобы попасть не в цитадель, а лишиться языка. У тебя не хватило сил перерезать себе горло, но хватило, чтобы наконец сменить гордость на гнев и наивные убеждения на расчет выжить и помочь хоть кому-то.

Ты была паинькой, ты была красивой, ты была полезной, поэтому тебя определили опять шить - на этот раз ты выполняешь капризы всех стилистов, не спишь ночами, чтобы успеть к параду трибутов, готовишь каждому из них одежду на арену и стараешься не попадаться на глаза никому из капитолийцев. Ты все еще слишком хорошенькая и наконец до тебя дошло, что в Капитолии быть красивой так же опасно, как верить в спасение, что бы тебе ни предложили. А предлагали много - кому не нужна красиая куколка в качестве прислуги? Тем более, умеющая шить и спасать любую ситуацию от модной катастрофы? Но в этот раз ты умнее, ты не плюешь в лица, ты с огромными глазами пишешь на электронном устройстве, что видишь свое предназначение в поддержание важнейшей традиции страны - Голодных Игр.

Ты повзрослела и поумнела, чтобы понять, что здесь безопаснее. И ты все еще можешь помочь - ты подшиваешь нашим трибутам дополнительный слой утеплителя на холодных аренах, ты иногда делаешь карманы профи чуть меньше нужного, ты слушаешь все, что говорят в цехах, ты анализируешь все эскизы и заявки от распорядителей в швейную мастерскую, чтобы пытаться угадать условия арены заранее и передать их менторам из дальних дистриктов. Ты выносишь потихоньку сломанные иглы, лески, которые можно зарядить в самодельные осколочные гранаты, ты вышиваешь на подкладке одежды послания в виде узоров, которые могут прочитать такие же безгласые на других должностях в центре. Ты не сдалась. И ты поможешь восстанию пронести на арену взрыватели, потому что именно ваша мастерская проверяет все допущенные предметы и одежду для арены.

дополнительно: у Таффиты отняли все, включая голос, но не смогли отнять смелости и ума, чтобы она продолжала помогать ребятам из дистриктов так, как умеет, а в итоге оказалась замешана в крупнейший в истории Игр заговор. Страшно ли ей? Еще как. Готова ли она все, чтобы это прекратилось?  Естественно.
При этом у нее могут быть обширные связи со всеми, кто вовлечен в Игры - от капитолийцев до трибутов и менторов. Ее внешность и видимая послушность открывает ей многие двери, чтобы подслушивать, чтобы что-то передавать, чтобы пудрить мозги охране и отвлекать ее или даже иногда мелькать рядом с распорядителями - всем капитолийцам приятнее выдавать инструкции очаровательным леди, готовым служить стране, чем старым ворчливым мастерам. Тем более, что профессиональных навыков у Таффиты хватает.
От Нидли лично могу предложить знакомство еще со времен Восьмого в школе и на фабрике, они могли быть одноклассницами, но как две противопложности - звезда класса и серая мышка, на фабрике Фита могла помогать Нидли, когда той становилось плохо и прикрывать от миротворцев, сейчас же Нидли будет активно спрашивать землячку, не помочь ли ей устроить жизнь в Капитолии лучше, поискать какую-нибудь вменяемую семью, где работа безгласых более выносима, чем в центре подготовки.
А еще у нас есть Вуф, победитель 17х из нашего дистрикта, который уже плотно и по уши в восстании, так что Таффите точно будет с кем сыграть на эту тему и покапать Нидли на мозги, что нельзя быть в стороне.
И, конечно же, сюжеты с другими безгласыми, закулисными играми столицы, сильных мира всего и правда о том, что происходит с теми, кто не понравился властям - все это обязательно будет. Быть смертницей из-за провалившегося бунта необязательно, всегда можно придумать варианты, что будет после.

Себастьян [Sebastianus], 33+.
капитолий, врач-психиатр проекта Янус в Цитадели; fc — Jude Law or else.

Себастьян молод, перспективен, амбициозен. Он любит свою работу, любит копаться в чужой голове и все еще питает надежду, что станет первым человеком, который поймет, как же таки работает наш мозг, где живет любовь, что такое личность. Что делает нас людьми. Где та самая душа, правда ли она врожденная и бессмертная, или это то, что можно создать.

Себастьян немного высокомерен, когда кривится и называет часть своих коллег мясниками и «забивателями гвоздей микроскопами», но, конечно, не в лицо этим самым коллегам из других проектов Цитадели. Он не умаляет их достижений, он просто не видит красоты в том, чтобы искромсать тела, клонировать клетки, вживить чужие гены, забить подопытного до полусмерти током или накачать наркотиками. Это было еще до катастрофы, уничтожившей все, кроме Панема. Это было в любой войне, просто сейчас у них стало чуть больше инструментов и понимания, но суть не поменялась. Себастьян ищет тонкие материи.

Он не спрашивает: «как тебя зовут?», он спрашивает: «во что ты хочешь поиграть?», когда раскладывает перед ней кубики, книжки с рецептами, свистульки из седьмого, куклы, мармеладки, расческу. Себастьян всегда выделяет слово «хочешь», всегда дает выбор. И не подталкивает, потому что пока ты к чему-то принуждаешь, ты на что-то намекаешь – это твой выбор, а не той личности, что он пытается создать. Себастьян учит ее, чем «хочу» отличается от «надо» и «могу». Тонкая разница, доступная не всем взрослым. А потом методично, как башенку из кубиков, не ломает одним движением, а разбирает один за другим, и строит заново в новом порядке. Он не добавляет ничего нового, он тасует то, что есть.

Любишь животных и боишься людей? Отлично, давай попробуем наоборот: побойся волков, полюби людей. Твой любимый цвет зеленый, а самый ненавистный продукт брокколи – но, посмотри, оно же зеленое, может, оно не такое плохое? Себастьян пишет идеальные сценарии новых воспоминаний, тасуя те, что были: вот лес за окном меняется полем, вот у матери глаза чуть темнее, вот одна сестра вместо двух, вот одеяло из таких же заплаток, но другого цвета. Он не ломает мозг, он его учит жить по-новому, активируя естественные процессы забывания, очищения от «ненужного».

Себастьян хватается за голову, когда слышит только о боли. Он все еще применяет электричество, но без анестезии в исключительных случаях, и для наказания, а не программирования, потому что кому нужен покалеченный ребенок? Точно не ему. У него планы! У него проект президента! У него будет первый «идеальный» человек – ровно такой, каким он его придумал, каким задумал и каким хотели видеть, без всяких «но», без побочек, без пустых глаз. Он строит будущее, которое потом распространит на весь Панем.

дополнительно: Ищу врача, курирующего Барли и то, как ей заменяют личность на новую, но, в отличие от своего предшественника, Себастьян опирается на естественные процессы во взрослеющей психике и физиологии, он не очень хорош в работе со взрослыми, потому что те менее пластичны, но с детьми и подростками – ас без калечащих процедур, только старое-доброе электричество под анестезией или изредка без нее, чье влияние обосновали еще в далекие-далекие годы до Панема, чтобы убрать все лишнее, почистить холст, и психология, педагогика и психиатрия с подменой понятий, чтобы нарисовать что-то новое.
Предлагаю поиграть в проект, который кажется очень успешным и перспективным, идеально послушным и поддающимся коррекции, но пока еще не проходившим испытания в стрессе. Если у Себастьяна все получится, его могут представить к какой-нибудь гос.награде, а Барли, возможно, выпустить второй раз на арену (по крайней мере, Себастьян этого хочет), где, может быть, у нее будут шансы победить, если он ее правильно «запрограммирует» и через это потом захочет продолжать влиять опосредованно на трибутов 9-го и знакомых победителей. А может ничего не получиться, потому что подростки – непредсказуемые бомбы замедленного действия и непонятно, когда рванет, и тогда пострадает вся гордость и карьера Себастьяна, который, конечно, этого не хочет.
Приходите, не бойтесь сложной медицины и психиатрии, побудьте той стороной Цитадели, которая  кривит нос от некоторых отчетов не потому, что сочувствует пациентам, а потому что исповедует другую философию и методы.
Фамилия, внешность полностью на Ваш вкус. Возраст - мы опираемся на систему 6 лет базового университета + год интернатуры по терапии + четыре года по психиатарии + не меньше 2х лет по детской психиатрии + не меньше 2 лет работы в Цитадели, год из которых он курирует Барли, поэтому младше персонажа сделать сложно, но старше - предела нет.

нерисса монтилье [nerisse montilyet], 21.
d4, рыбачка, состоит в сопротивлении; fc — melissa barrera.

[indent] — Она собирает всю волю в кулак и каждый новый день берет ответственность на себя. Она всегда ее брала. С того самого дня как умер их второй родитель. Она старшая, она сильная. И это не вопрос выбора - это вопрос характера. Каждый божий день она идет на работу, не щадит своих огрубевших рук и своей молодости, дабы на столе всегда было что есть. Она в ответе за свою семью. Точнее, теперь только за ее жалкие остатки. Ведь один единственный раз в ее жизни, кто-то взял ответственность за нее и поплатился за это...
[indent] — По вечерам Нери задерживается на причалах. Она знает, что за ней неотрывно следят, но умудряется ловко затеряться среди лабиринтов плавучего поселения из старых лодок, прохудившихся бочек и хилых домиков. Она направляется туда, где искорёженный металл и острые камни не подпустят чужаков. Там, под сенью старых сетей и рваной парусины, собираются те, кому не все равно. Те, кто еще помнят о том, что нужно суметь выжить, а не стараться выслужиться. Там, люди повязывают обрывки зеленых и синих лент на древко поломанных весел, воткнутых в землю, вспоминая каждого, кого потеряли в этой борьбе. Там, среди этого молчаливого монумента, на соленом сквозняке развивается жемчужное ожерелье, сплетенное из рыбацких лесок и крючков - все, что осталось от Абисс Монтилье;
[indent] — Нерисса почти не смотрит на маленького голубоглазого мальчика, обложенного подушками из грубой мешковины, дабы тот случайно не упал с кровати, на которой когда-то спала ее средняя сестра. Она уходит на причал и спасается от тревожных мыслей. Ей не удается себя пересилить. Любовь к сыну борется с непринятием причины его появления, с той ценой, которую пришлось заплатить. Маленький Оушен - последствие, с которым она вынуждена мириться. У него глаза одного из насильников и она точно знает кто его отец. Вот только его отец мертв. Как и другие, кто навредил ей. Как и еще несколько десятков гребаных миротворцев, что были в тот день на борту этого проклятого корабля. Корабля, который Абисс отправила на дно, не оставив ни единого шанса на выживание. Ни им, ни себе;
[indent] — Каждый день, она молчаливо кивает каждому старинному другу ее отца, кто провожает ее сочувственным взглядом на пристань. Она привыкла к этим взглядам. Она смирилась с позором. Но она не может смириться с системой. Поэтому готова сделать все, чтобы ее сломать. Но пока этого не случилось, Нери буквально выгоняет Марис на занятия в академию. Потому что Марис всего шестнадцать. И потому что она должна уметь себя защитить. Она должна быть готова, если жребий падет на нее, или если повторится то, из-за чего их сестре пришлось пожертвовать своей жизнью. Они должны быть готовы. И пусть никто больше не сможет им навредить;

дополнительно:
[indent] — Ищу старшую сестру без надежды, что они с Абисс снова встретятся. Ибо уже больше года обе сестры, и Нерисса, и Марис, уверены что средняя погибла при взрыве корабля. Не претендую на развитие личной ветки, но хотела бы, чтоб Нери состояла в сопротивлении. Возможно, у них еще будет шанс что-то изменить и выяснить правду;
[indent] — Не удивлюсь, если отец сына Нериссы все же не умер. Да, героиня прошла через ад и чудом выжила. А после еще и сына родила. Но все остальное оставляю на Ваш личный стекольный откуп. Жуйте стекло на здоровье сколько и так, как Вам нравится;
[indent] — Обязательно будет еще заявка на младшую сестру, которую разумеется, выберут на следующие голодные игры в качестве трибута. Скорее всего она падет жертвой арены, но не умрет. Хэдаю ее в еще одну жертву для Цитадели и следовательно, у Марис больше шансов встретиться с Абисс (и не узнать ее), чем у той же Нериссы. Но кто знает, куда нас заведет сюжет;
[indent] — Умею во всякие фотошопы. С радостью одену и обую. Можем поиграть стекло из недалекого прошлого. Все что угодно, лишь бы Вы были счастливы и довольны. Можем разумеется, обсудить и вариант попадания самой Нери в Цитадель, чтоб уж совсем сожрать стеклища, но это уже опционально;
[indent] — Короче, жду, надеюсь и мечтаю. По всем вопросам через гостевую, а потом в лс. Договоримся - пойдем в тг, если будет удобно, и все обслюнявим, обмозгуем;