трибуты проекта «цитадель».

[indent] The ears were chopped from young men if the pitch cap didn't kill them; they are buried without scalp in the shattered bedrock of our home. You may never know your fortune until the distance has been shown between what is lost forever — and what can still be known.

[float=left]  [/float]

[indent] 42nd hunger games // attic harrow [аттик хэрроу, 25].

придержан

XXXVIII. THE LUNATIC.

One must be always drunk. Everything lies in that; it is the only question worth considering.
In order not to feel the horrible burden of time which breaks your shoulders, you must intoxicate yourself
without truce, but with what? With wine, poetry, art? — As you will; but intoxicate yourself.

Все началось с доктора Хэйвена — его седые волосы напомнили Аттику отца, только папа был весь в морщинах и въевшейся грязи, а у доктора кожа почему-то сияла. Его голос был слаще любых микстур, которыми он кормил его с руки, придерживая его за затылок, и когда этот голос говорил, милый, милый Аттик, просто научись ничего не чувствовать, Аттик слушал и внимал.

Он внял бы любому слову доктора Хэйвена. Он был добр к нему. Он не ранил так сильно, как другие. Не оставлял гематом и шрамов. Он отмерял время голосом, раскачивая густой воздух стерильной палаты, рассказывая истории одну за другой, сказки, былины, вымыслы, рассказывая так спокойно и тепло, что Аттик верил каждому звуку. Он вытирал ему щеки. Приносил новые лекарства, после которых было хорошо. Слишком хорошо.

Рядом с доктором Хэйвеном Аттику переставала сниться арена — цирковой купол, увешанный звенящими куклами-клоунами, звери в клетках, истекающие слюной, изнывающие от желания содрать его мясо с костей, — все вдруг исчезало, когда приходил доктор со своими шприцами, мазями, таблетками, суспензиями и порошками. Рядом с доктором Хэйвеном Аттик постепенно забыл отца. Седину его волос и огрубевшие руки, державшие крепко у ребер, поднимающие высоко-высоко в небо. Его тихие песни и крепкое пойло. Его иногда странно туманный взгляд. Аттик забыл и маму, и сестренку, и арену, и Капитолий, и поля Одиннадцатого, забыл солнце, облака, воду, птиц, деревья и кору, забыл лица, имена, руки, взгляды, глаза — забыл все, кроме сладкого-сладкого голоса доктора Хэйвена.

Теперь Аттик ходит во сне. Рисует в воздухе странные рисунки. Напевает под нос нескладные мелодии, которые не подхватили бы сойки-пересмешницы. Падает на колени, когда доктор входит в его палату, и так вдохновенно рассказывает ему что-то бредовое, что-то лихорадочное, горячное, все что угодно, все, что он хочет услышать, лишь бы только доктор принес ему микстуру или таблетку, вколол во взбухшие вены что-то, что потушит голову, и рассказал еще какую-нибудь историю из тех, которым никогда не случиться.

[float=left]  [/float]

[indent] 44th hunger games // nike [нике, 23].

придержаны

XXXIV. THE BABYDOLL.

Death comes to me again, a girl in a cotton slip. Barefoot, giggling. It's not so terrible, she tells me,
not like you think: all darkness and silence. There are wind chimes and the scent of lemons. Some days it rains.
We sit beneath the staircase built from hair and bone and listen to the voices of the living.

Нике не помнят, как их звали в прошлой жизни. Имена — это якоря, а они предпочитают плавать — легкие, невесомые, сотканные из тишины и фарфора. Санитары называют их своей маленькой куколкой, запираясь с ними в пустых помещениях на полчаса — Нике в них растворяется, как сахар в теплом молоке. Они носят платьица, от которых пахнет нафталином, и их тонкие пальцы всегда идеально сложены на невидимых шарнирах.

Нике считают все: мир, они говорят слишком аморфный, слишком текучий и потому — ужасающий. Чтобы он не развалился на части, его нужно удерживать. Нике знают, что в их палате ровно две тысячи четыреста восемьдесят семь дырок в потолочной плитке. Они шепотом пересчитывают шаги санитаров за дверью — семьдесят три до процедурного кабинета, сто пятнадцать обратно. Они складывают и вычитают пустоты внутри себя. Милая куколка, просто сосчитай до десяти, — и Нике послушно отсчитывают секунды, пока жгуты сжимают их тонкие, как веточки, руки. Сосчитай, сколько раз ты моргнешь, пока лекарство не подействует. И они моргают, старательно, без пропусков, превращая боль в ряд простых чисел.

Нике не мальчик и не девочка; Нике — единица и ноль. Их тело было ошибкой, случайным набором клеток, который требовалось игнорировать. Их научили ничего не чувствовать, но некоторые прикосновения — грубее иглы, сильнее любого препарата. Они входят в них, как посторонние числа в выверенное уравнение, ломая скобки и меняя знаки. Нике никогда не плачут. Они замирают, превращаясь в самую совершенную версию милой куколки — неодушевленную, холодную, податливую. Они мысленно разбирают себя на винтики и шестеренки, на составные части, которые нельзя сломать, потому что они уже не живые.

Они считают. До ста. До тысячи. Пока все не кончится и мир не сложится обратно в стерильную, предсказуемую пустоту.

[float=left]  [/float]

[indent] 47th hunger games // camilla leighton [камилла лейтон, 17].

придержана

XXIIV. THE SUNFLOWER.

Trees talk to each other at night. All fish are named either Lorna or Jack. Before your eyeballs fall out
from watching too much TV, they get very loose. Tiny bears live in drain pipes. If you are very very quiet,
you can hear the clouds rub against the sky. The moon and the sun had a fight a long time ago.

Они привезли ее сюда в четырнад­цать, и с тех пор что-то в ней мед­лен­но вы­цвета­ло, как фотогра­фия, остав­лен­ная на солнце. Камил­ла Лей­тон. Имя, звучащее как ще­бет птиц за тол­сты­ми стек­ла­ми, как обе­ща­ние, кото­рое не сбы­лось.

Он не был похож на сади­ста; он но­сил безуп­реч­ный белый халат, а его руки пахли не кровью, а спир­том и мят­ным лосьо­ном. Он не кри­чал — он спра­ши­вал. Спо­кой­ным, ро­вным го­ло­сом. Камилла, покажи мне, где в тебе прячется этот шум, — гово­рил он, подно­ся к вискам холодные электроды. Давай найдем его и аккуратно извлечем. Как сердцевинку. Он не ломал ей кости. Он дробил ее воспоми­на­ния. Сеанс за сеан­сом застав­лял ее прожи­вать самые теплые момен­ты — первый поцелуй с па­рнем с вес­нуш­ка­ми, побег в от­кры­тое море, смех мамы; и в самый пик, когда счастье дости­гало апогея, он вво­дил препа­рат — резкий, пара­ли­зую­щий ужас. Мозг учил­ся: радость — это пред­вес­тник агонии.

Он методич­но пре­вра­щал ее прошлое в минное поле. Теперь ей сем­над­цать. Она сидит у сте­риль­ной стены, кото­рая заме­ня­ет ей окно, и ее пальцы бес­смыс­лен­но шеве­лят­ся на коленях, будто переби­рают стебли по­ло­вы­х цветов. Ее волосы стали блеклыми и безжиз­нен­ными. Она почти не говорит. Иногда, когда в сто­ло­вую ставят редкие живые цветы, она подходит и долго-долго смотрит на них с живо­тным, непони­ма­ю­щим ужасом.

[float=left]  [/float]

[indent] 48th hunger games // jude whitmore [джуд уитмор, 18].

придержан

XXXIX. THE CAVITY.

When I went out to kill myself, I caught a pack of hoodlums beating up a man. Running to spare his suffering, I forgot
my name, my number, how my day began, how soldiers milled around the garden stone and sang amusing songs;
how all that day their javelins measured crowds; how I alone bargained the proper coins, and slipped away.

Джуда в Цитадель внесли под руки — по дороге с арены он очнулся в ховеркрафте и попытался напасть на пилота и трех охранников. Одного из них он убил.

С тех пор он не переставал гнить. Не телом: его тело — крепость, которую не могут взять ни иглы, ни ток, — но самой своей сутью. Он — незаживающая рана, соль на язве стерильного порядка. Он не плачет по ночам, как другие. Не ищет утешения в шепоте соседей по палатам. Он копит свою боль, как скупец копит золото, и превращает ее в топливо для очень громкого бунта. Он отказывается есть, когда считает нужным. Отворачивается, когда с ним пытаются говорить. Его молчание агрессивное и густое. С ним нельзя договориться, потому что он не признает самих правил игры.

Физически Джуд — чудо. Проклятый дар, который Цитадель решила разобрать на молекулы. Его мышцы помнят каждое движение борьбы, каждое напряжение бегства. Его сердце, побитое и изношенное, все равно качает кровь с упрямством загнанного зверя. Его кости срастаются втрое быстрее нормы, его нервная система выдерживает шок, от которого другой мозг превратился бы в кашу. Джуд — идеальный полигон.

К нему не подпускают докторов со сладкими речами. От них все равно не будет толку. Инженеры в серых халатах, с лицами, как у бухгалтеров, подсчитывающих убытки, вводят ему коктейли из нейротоксинов, которые заставляют каждое нервное окончание кричать в унисон, и хладнокровно записывают, через сколько секунд его рвет, а через сколько наступает паралич. Они тестируют пределы его печени, его почек, заставляя их перерабатывать яды. Они ломают ему кости на специальных растяжках, чтобы изучить феноменальную скорость регенерации.

Они так хотят выяснить, где находится предел Джуда Уитмора. А он, сквозь сжатые зубы, сквозь кровь на губах, которые он кусает, чтобы не кричать, ищет предел их терпения. Он встречает их взгляд. Молча. И в его глазах, помимо боли и ненависти, живет сообщение — вы все еще здесь, значит, я все еще дерусь.

Джуд Уитмор — их ебаный гнилой зуб.

дополнительно: подробнее о проекте цитадель можно почитать вот тут. если вкратце и совсем простым языком, то мы все с вами въебали свои игры, но умудрились каким-то чудом не умереть до нужного момента, и вместо того, чтобы ехать домой мирно спать в деревянных ящиках, мы теперь тусуемся в закрытом исследовательском институте, где на нас тестируют все, что можно и нельзя, пиздят руками, ногами и подручными средствами, и дай бог мы с вами однажды каким-то чудом отсюда выберемся.

представленные выше концепты — это просто набор моих больных фантазий на случай, если вы хотите ко мне в цитадель, но не знаете, откуда начать. здесь все меняется, все переделывается под вас, на все вопросы я отвечаю охотнейшим образом. если концепты не зашли, а в цитадель все еще хочется, можно прилететь ко мне в лс, и я обязательно помогу вписаться ♥

лукреций стоун [Lucretius Stone], 25-28.
капитолий, новоиспеченный стилист дистрикта 8; fc — ncuti gatwa or else

Лука в полном восторге от индустрии моды. Он знает сто один оттенок серого и пытается во всем найти красоту. Он говорит: "тростиночка, не переживай, я все решу. С твоей фигурой нервничать нельзя", и идет и все решает. В нем удивительным образом сочетается манерность, шутки, миллион поводов порадоваться, что хочется вспомнить шутку про оптимистов, которые кричали: "ура-ура, мы идем купаться", когда их пообещали утопить, и жизненная мудрость, умение вовремя помолчать и просто подержать за руку.

Лукреций не из элиты. И не из богатых. Он поднялся с самых трущоб Капитолия, где в его мечту не то что не верили, а могли и побить. Он пришел на 43 игры совсем юным, зеленым, неизвестно как пробившись в помощники стилиста. Сам шутит: "дорогуша, я знаю все о  сильных мира сего, поэтому к Рубеусу ты этот топ не носи, он сочтет за оскорбление". И, вроде, мы хихикаем за чашкой чая, что ты учишь меня гримасничать и: "сейчас из тебя бриллиант сделаю, Первый обзавидуется",  а как-то в глубине души чувствуем родство. Мы никогда не скажем прямо. Мы люди из разных и одновременно одинаковых миров. Лука выиграл свои "игры", чтобы выбраться из нищеты и осуществить свою мечту, чтобы на Квартальную стать полноценным стилистом. Чтобы произвести фурор, даже если это последнее, что увидят дети. Они не должны быть потешными, они должны быть красивыми. Красота спасет этот мир.

Лука в это верит.

Наверное, потому что это помогает ему всю жизнь, не "они умерли рано", а "они не успели познать жестокость взрослой жизни". Не "продавай свое тело и улыбайся", а "я нашел тебе эстета, он забьет три дня и нам останется найти только кого-то в стиле джус на четыре, чтоб я не тратил пудру на синяки ни разу за этот год". Лука приносит с собой ворох блесток, перьев, поцелуев в щечку и шуток о том, что он эксперт по вкусам всей верхушки Игр. И ведь ни разу не ошибся в своих советах. Лука умеет делать красоту из воздуха и даже из самых отвратительных людей, скрывая  за гримом и кровоподтеки, и детские травмы и уча улыбаться не фальшиво, а искренне, представляя в голове, как он изображает ананас или пародирует кого-то из спонсоров.

У Луки золотые руки и золотое сердце, которое он отлично маскирует за: "ой, да брось, заюш, просто сентиментальность нынче в тренде, видишь, я даже стразик как слезинку наклеил". И пусть он манерно "падает в обморок" при виде несочетающихся туфель и клатча, но он смелее и сильнее многих - он грудью стоит за своих, всегда поможет, подскажет, подыграет, вовремя уведет, смахнет слезинку, поцелует в лоб, возьмет твое лицо в свои руки и скажет: "отдыхай, я все решу". И решит. Не знаю, как. Не знаю, какой ценой. Но знаю точно, что Лука - единственный, кого могу назвать другом и повернуться спиной, а выжившие на арене такими словами не разбрасываются.

дополнительно: мы пришли на 43 игры вместе - я как трибут, лука как помощник стилиста, и за семь лет стали неразлучны в Капитолии, потому что чувствуем общность, общую травму нищего происхождения и огромной цены, которую мы заплатили и продолжаем платить. 50 Игры - первый сезон Луки как полноценного стилиста, в том числе не без помощи Нидли и элиты Капитолия, которую они вместо окучивали. Участвует он или нет в восстании - на Ваш выбор, но сердце у него точно не черствое и смелое, просто, в отличие от Нидли, он прячется не за язвительностью, а показным легкомыслием. Внешность и фамилию можно сменить, имя прошу оставить. 

что-то пафосное [your choise] 20-27.
капитолий, стилист в том числе 12 дистрикта; fc — holidayboy.

ты мой дорогой восходящая звезда Капитолия, что бросает вызов устоявшимся канонам моды. тебя или любят или ненавидят. другого не дано. ты не творишь на трезвую голову да и в целом редко на нее живешь (однако). мешает ли тебе это? да не сколько. если у тебя нет карандаша для наброска в руках, то непременно есть едкая сигарета с запахом вишни на это дело и ты меня подсадил со словами - так проще, выдыхай все что накопилось. не держи в себе детка. ты не стесняешься послать куда подальше, но делаешь это так, что мне только учится и учится этому мастерству.

дополнительно: малышка хочет движа и самых красивых нарядов для своих детей. малышка хочет самого лучшего стилиста и друга. заявка сырая, прямо как жилетка после просмотра мелодрамы. но с другой стороны чистый лист это тоже хорошо (вдохни жизнь в этого лучшего мальчика). жду тебя - твоя подружечка Эффи.

орфей [orpheus], 23-25.
капитолий (опционально по месту работы) /дистрикт (на выбор игрока), анастезиолог в цитадели; fc — vanya dmitrienko.

я не знаю твоего настоящего имени. ты только улыбаешься и отшучиваешься что тебя зовут орфей. даже если оно не настоящее - то тебе подходит. ты действительно похож на бога сновидений [по крайне мере для меня].

мы познакомились с тобой уже непосредственно в цитадели [можно сказать, что ты тут новенький по сравнению со мной]. была ли наша с тобой встреча в первую твою уже полноценную рабочую смену? или ты дослужился до повышения наверх? так или иначе и вот мы здесь. но что же ты увидел перед собой впервые тем вечером? моя палата явно не такая как у других обителей цитадели. она чем-то похожа на квартиру. и можно было бы сделать вид, что это действительно она, вот только давно ли в квартирах стоит дорогостоящее и громоздкое медицинское оборудование? в моей вот всегда.

на виртуальном окне транслировался вечер. приглушенный свет. и девочка, что лежит на постеле ничуть не румянее белых больничных стен или простыни. у тебя на качалке был баллон с газом [мое "любимое" средство для путешествий в царство морфея]. тебе в тот вечер лишь дали команду - подключить, проверить что все идет по плану, а после с утра начинать выводить из состояния наркоза. я уже приученная [словно животное], сама натянула на себя маску, ожидая подачи газа, но успела протянуть тебе руку и назвать свое имя - корделия - услышала в ответ - орфей - ты легонько сжал мою руку - спокойной ночи, корделия - а дальше я провалилась как алиса в стране чудес - в кроличью нору. в тот вечер ты долго не задерживался [не мудрено, ведь с тобой был другой специалист, что понаитию воткнул иглы в мои синие вены].

на следующее утро я тебя не увидела. меня разбудил уже другой сотрудник. но увидеть новое лицо - это для меня всегда интересно.

я не знаю рассказала ли тебе моя мать или других врачей хоть что-то из того, что скрыто за семью замками. но я уверена в том, что ты не знаешь, что твоя самая важная начальница моя мать [вот такой вот сюрприз]. если я не нахожусь наедине с ней, то всегда зову ее доктор аурелиус. по факту так оно и есть, но и факт в том, что самая главная мучительница цитадели - моя матушка. она единственная [не считая великого и могучего президента сноу] знает - почему ребенок не из дистрикта находится в столь "веселой" организации. и почему ко мне - особое отношение. все, что ты скорее всего знаешь - она очень важна. и это весь ответ.

со временем мы смогли познакомится. короткие вечерние встречи на 5 минутные разговоры перед принудительным сном. вопросы, ответы на которые были - я не помню, я не знаю. ты понял, что в целом это бесполезно и решил не докапываться до прошлого. оно есть у каждого, но не каждый готов о нем рассказать. мы болтали обо всем, но ни о чем. мне был интересен мир за стенами цитадели. ты рассказывал. я включала тебе свои любимые песни или рассказывала о книжках.

ты же рассказывал мне - какой сегодня был красивый рассвет//закат. или что наоборот, шел мерзкий холодный дождь. о том, что ты начал читать ту самую книжку, о которой я тебе говорила еще пару недель назад. пытаешься заставлять есть, когда я не хочу или у меня на это нет сил. но я честно стараюсь. стараюсь, потому что влюбилась. хотя мне ли рассуждать о любви? мне ли о ней говорить, когда я не знаю - проснусь ли завтра. мне хочется рассказать тебе всю правду, но я не могу тебе во весь голос сказать - привет, я корделия и мой организм самоотравляет меня, поэтому возможно сегодня мой последний день. именно поэтому я каждую ночь нахожусь на капельницах и диализе, ведь если не прочистить весь мой организм -  я умру. из-за этого самоотравления - я стала биологическим оружием. а еще я люблю тебя.

когда у меня совсем нет сил, а ты в цитадели, то непременно отвозишь меня на коляске но мы называем ее роскошным автомобилем в оранжерею, где я говорю тебе - что нужно сделать. иногда ты сам мне читаешь книжки или пытаешься заставить танцевать. возможно ты чувствуешь тоже самое, что и я. но не говоришь. я не знаю, что когда уже сплю, то еще пару минут ты непременно гладишь меня по голове. знаю лишь, что укладываешь спать и сам научился подключать все капельницы и оборудование, лишь бы нам не мешали. а я лишь мечтаю, что когда нибудь я тоже смогу выйти из застенок и ты покажешь мне мир, о котором говоришь...

дополнительно: написаная сумбурная зарисовка поддается обсуждению. да, это заявка в пару [да, с ру внешностями, ну и что вы мне сделаете?] биографию оставляю на откуп игрока [потому что вдруг ты повстанец, который ищет оружие, о котором узнал случайно а это я. на форуме уже есть моя прекрасная и ужасная матушка, твои коллеги из цитадели. обуем, оденем и накормим. приходи творить капитолийских ромео и джульетту. жду тебя - твоя корделия анечка пересильд.

Таффита [Taffeta], 22-24.
дистрикт 8, безгласая, швея центра подготовки трибутов; fc — kiernan shipka or else.

Фита-Фита-Фита, как же тебя угораздило из самой красивой девочки класса и фабрики угодить в безгласые? Всегда красивая, всегда яркая, ухоженная, ты была дочерью модельера, ты никогда не стояла у станка, ты отрабатывала трудовую повинность довольно легко - помогала в создании "базовых" моделей рабочей формы разных дистриктов, для самых простых рядовых капитолийев, ты вносила цифры в расчетные книги, никогда не брала тессеров и даже умела пользоваться косметикой. Ты была нашей драгоценной фурнитурой на бедном полотне всего дистрикта.

Но любовь жестока. Точнее влечение и вседозволенность. Ты была слишком гордой, слишком верила в то, что ты человек, а не куколка на продажу, ты презирала тех девчонок, что крутили романы с мастерами цехов и, упаси высшие силы, миротворцами. Ты хотела выйти замуж за того улыбчивого паренька из вокзального депо. А в итоге смотрела, как его расстреливают "за предательство и нападение на миротворца", которого он не совершал, потому что ты отказала второму по званию миротворцу в Дистрикте. И плюнула ему в лицо, когда он спросил второй раз: "вот теперь препятствий нет, выходи за меня".

Ты думала, что лучше умереть, как Ромео и Джульетта, но такой роскоши тебе не дали, наштамповав фальшивое личное дело об участии в готовящемся заговоре на вокзале. Из "милосердия" подсказали, что надо отвечать на допросе, чтобы попасть не в цитадель, а лишиться языка. У тебя не хватило сил перерезать себе горло, но хватило, чтобы наконец сменить гордость на гнев и наивные убеждения на расчет выжить и помочь хоть кому-то.

Ты была паинькой, ты была красивой, ты была полезной, поэтому тебя определили опять шить - на этот раз ты выполняешь капризы всех стилистов, не спишь ночами, чтобы успеть к параду трибутов, готовишь каждому из них одежду на арену и стараешься не попадаться на глаза никому из капитолийцев. Ты все еще слишком хорошенькая и наконец до тебя дошло, что в Капитолии быть красивой так же опасно, как верить в спасение, что бы тебе ни предложили. А предлагали много - кому не нужна красиая куколка в качестве прислуги? Тем более, умеющая шить и спасать любую ситуацию от модной катастрофы? Но в этот раз ты умнее, ты не плюешь в лица, ты с огромными глазами пишешь на электронном устройстве, что видишь свое предназначение в поддержание важнейшей традиции страны - Голодных Игр.

Ты повзрослела и поумнела, чтобы понять, что здесь безопаснее. И ты все еще можешь помочь - ты подшиваешь нашим трибутам дополнительный слой утеплителя на холодных аренах, ты иногда делаешь карманы профи чуть меньше нужного, ты слушаешь все, что говорят в цехах, ты анализируешь все эскизы и заявки от распорядителей в швейную мастерскую, чтобы пытаться угадать условия арены заранее и передать их менторам из дальних дистриктов. Ты выносишь потихоньку сломанные иглы, лески, которые можно зарядить в самодельные осколочные гранаты, ты вышиваешь на подкладке одежды послания в виде узоров, которые могут прочитать такие же безгласые на других должностях в центре. Ты не сдалась. И ты поможешь восстанию пронести на арену взрыватели, потому что именно ваша мастерская проверяет все допущенные предметы и одежду для арены.

дополнительно: у Таффиты отняли все, включая голос, но не смогли отнять смелости и ума, чтобы она продолжала помогать ребятам из дистриктов так, как умеет, а в итоге оказалась замешана в крупнейший в истории Игр заговор. Страшно ли ей? Еще как. Готова ли она все, чтобы это прекратилось?  Естественно.
При этом у нее могут быть обширные связи со всеми, кто вовлечен в Игры - от капитолийцев до трибутов и менторов. Ее внешность и видимая послушность открывает ей многие двери, чтобы подслушивать, чтобы что-то передавать, чтобы пудрить мозги охране и отвлекать ее или даже иногда мелькать рядом с распорядителями - всем капитолийцам приятнее выдавать инструкции очаровательным леди, готовым служить стране, чем старым ворчливым мастерам. Тем более, что профессиональных навыков у Таффиты хватает.
От Нидли лично могу предложить знакомство еще со времен Восьмого в школе и на фабрике, они могли быть одноклассницами, но как две противопложности - звезда класса и серая мышка, на фабрике Фита могла помогать Нидли, когда той становилось плохо и прикрывать от миротворцев, сейчас же Нидли будет активно спрашивать землячку, не помочь ли ей устроить жизнь в Капитолии лучше, поискать какую-нибудь вменяемую семью, где работа безгласых более выносима, чем в центре подготовки.
А еще у нас есть Вуф, победитель 17х из нашего дистрикта, который уже плотно и по уши в восстании, так что Таффите точно будет с кем сыграть на эту тему и покапать Нидли на мозги, что нельзя быть в стороне.
И, конечно же, сюжеты с другими безгласыми, закулисными играми столицы, сильных мира всего и правда о том, что происходит с теми, кто не понравился властям - все это обязательно будет. Быть смертницей из-за провалившегося бунта необязательно, всегда можно придумать варианты, что будет после.