деструктивное поведение у собак выжигают ударами тока. до предела поводок — панический страх до самой асфиксии. болью расплачиваться за ошибки, уже на инстинктах. но с людьми так поступать не принято, с пометкой о «гуманности» или библейскими заповедями. им выписывают круглый и блёкло-жёлтый брекспипразол или вытянутые капсулы карипразина. подбирают тщательно, искореняют каждое побочное. платишь копейками — рвотой на ободке унитаза или ломающей кости акатизией. а иногда хочется пулей промеж глаз.

в живот — больнее. но тодд всё равно не стреляет.

следит издалека, будто ответ найдётся в лужах на асфальте. но ночь в готэме щедра только на вопросы. кто умрёт? кто сдастся первым? кажется важным, всё равно ускользает в каплях на мокрых прядях рыжих волос. нужно ближе, разорвать пролёгшую между ними мглу и молчание. мерный стук капель стихающего дождя. единственным звуком и движением, без дыхания. джейсон привык рвать зубами преграды. но чужой взгляд хуже зелёных вод.

сведёт с ума. ему придётся выстрелить.

но ровно 15 остаются беспробудными в этой промозглой ночи. возможно, хватило бы и одного, если действовать без промедления. но потёртый m9 тянет руку вниз, понуро смотрит дулом в те же треклятые лужи. всё равно кажется, что слышит выстрелы. каждый патрон — ему в голову. было бы славно: мазнуть алым по неопределённости дальнейших действий. вот только тодд не ищет смерти, она всегда сама его находит.

пронзит стрелой. на этот раз он выстрелит.

наверное, это дружба. или нечто более тяжёлое и вымученное, как земля на крышке гроба. сам себе забивает гвозди — лучше об этом не думать. особенно в этот ебаный момент, когда что-то болезненно трескается. впервые не в нём самом, расходится кривой улыбкой на столь знакомом лице. хочется что-то спросить. понять. устранить. спасти. но получается только поднять непослушную руку, взять на прицел.

всё равно промажет. стреляет только где-то в виске.

башка раскалывается, плотные стенки шлема кажутся тисками. но виноват в этом только он. вереница нарушенных законов, обещаний, запретов. чувствовать нужно злость. где-то на подкорке, привычной дозой яда, но всё равно до летального. его собственная ярость — чужая смерть. но сбоит, оставляет холодным в самый хуевый момент. остаётся только тоска. будто уже потерял, хоть и может почувствовать тепло своей кожей. но для этого надо подойти ближе. начать то, что станет финальной точкой.

хочется только вернуться. одна цель для выстрела на двоих.

вспомнить, чтобы послать к хуям всё лишнее. свои скребущие слабости, задравшую неопределённость, намертво прицепившуюся вину. сорваться с места так, чтобы оставить это позади. хватается за плечо, вместо рукояти пистолета. одергивает резко, будто это может пробудить их обоих от затянувшегося кошмара. не поможет — знает. но всё равно застывает в молчании, будто боясь спугнуть эту несуществующую пилюлю от нависшего дамоклова меча.

предсказуемо не работает. пустой взгляд — будто уже словил выстрел.

нахуя только читал столько книг. слова найти никак не получается, всё сводится к одному. слову. посылу. приказу. очнись, очнись, очнись. не нужно быть гением, чтобы понять, что этого недостаточно. никогда не будет. паникой на мысли — последний шанс. единственный из тех, что у него уже не отнимут. поэтому сжимает руку сильнее, тянет харпера ближе к себе. могли бы глаза в глаза, но видно только красный. может, потому что проще спрятать то, что и так очевидно. может, потому что под маской проще найти смелость.

— насколько всё пошло по пизде?

не красноречиво, но всё равно о главном. то, что не даёт спать по ночам. только вот от ответа зависит почти целое ни-ху-я. он всё равно попытается вернуть. не отпустит, не оставит, не закончит. его воспитывали, как собаку. деструктивное — ударом по челюсти. но так и останется псом. верным или эгоистичным — хороший вопрос. вот только так ли это важно.

останется рядом. пока кто-то из них не выстрелит.

ночь и день сливаются в одно, уродуются в кровавое месиво и не приносят ничего, кроме нескончаемой боли. время бодрствования путается со сном и наоборот. затаившиеся где-то глубоко внутри кошмарные создания выбираются наружу — снуют, набрасываются, вгрызаются в плоть, обгладывают до кости.

просыпается — хотя ему казалось, что он не спал — и отчетливо ощущает, как конечности ноют.

перед его распахнутыми глазами все еще витают эти образы — уже блеклые, но все еще — омерзительные.

глубокий вдох. медленный выдох. пытается прийти в себя и вернуть осознание реальности.

но реальность проступает нехотя — медленно, по кусочкам, почти надрывно.

десять минут, необходимые для возвращения восприятия [ и то — с помехами ], длятся почти вечность.

мир все еще — за толстым, непрозрачным стеклом, за пеленой визуального снега, с выкрученным на максимум шумом и сниженной контрастностью.

и это — лучшее, что он может получить.

уснуть повторно не получится — он в этом уверен, — и оттого думает, что можно отправиться в какой-нибудь бар и напиться до беспамятства. сорваться и отдаться порыву, перестать думать о чем-либо и утопить свои тревоги в темных ромовых водах.

но раздается звонок.

внутри — слепая, крохотная надежда на то, что это отто, — но он быстро давит ее, не желая разочаровываться раньше времени.

рука неуверенно тянется к телефону, лежащему на прикроватном столике.

он поднимает трубку.

( голос на другом конце провода — натужный, зажатый, бесчувственный — озвучивает то, что адриан не хотел бы слышать [ никогда ]. голос на другом конце провода вкрадчиво повторяет сказанное. )

боль сдавливает легкие.

мир коллапсирует.

//

дорога до больницы почти не запоминается.

автомобиль поглощает дорожную разметку со скоростью 50 километров в час — и как бы адриан ни молил ехать быстрее, водитель не соглашался.

натужный голос, который он слышал ранее, все еще безостановочно звучит в его мыслях, повторяя одно и то же.

отвлечься. ему просто нужно отвлечься. пытается сфокусировать взгляд на сжигаемом в неоновых огнях городе, на проносящихся мимо редких прохожих, на чем-то, что поможет не думать о недавнем телефонном звонке.

к тому моменту, как ему почти удается немного заглушить навязчивые мысли, машина останавливается перед клиникой.

все попытки прийти в себя превращаются в пепел — тело сковывается беспокойством, сжимается под ее давлением.

и все равно адриан выходит из автомобиля, проходит внутрь и позволяет работнику медучреждения довести себя до палаты.

когда дверь открывается, реальность проступает — алыми всполохами на белых простынях, белоснежностью бинтов и запахом смеси спирта и лекарств.

на мгновение — он забывает, что это такое — дышать.
на мгновение — он теряется в потоке чувств — и страха, и тревоги, и радости, [ и нежности? ] — и это слишком для него.
но это — лишь мгновение.

— старший брат... — срывается с языка почти неосознанно.

его распахнутые глаза неотрывно следят за отто — изучают, чтобы понять, насколько серьезны полученные травмы. и вроде бы — не все так плохо, отто _почти_ цел и сможет восстановиться.

— ты... в порядке? в плане — ничего серьезного, ведь так? — голос почти дрожит и искажается болью, истекая кровью.

он и сам не узнает свой собственный голос — точно так же, как и свое волнение, свою тревогу, свое беспокойство. нечто далекое и непривычное, но все же почему-то — его.

неуемная нежность, растекающаяся в то же время по венам, кажется почти предательством — и все равно задавить ее он не в силах.

рука невольно касается ладони отто — и под его пальцами ощущается биение чужой жизни, мягкость чужой кожи. адриан не отдергивает ее даже тогда, когда осознает, что не должен этого делать.

в полдень форбург троски всегда полон гомона, насыщен вонью сажи и пота. иштвану не нужно было напрягать уши, чтобы его отчетливо слышать; боль в голове отдавалась в ритм с биением сердца с самого утра, изгибала губы в оскале каждый раз, когда на глаза падал луч сучьего солнца. костоправские советы чаще отдыхать и плотнее кушать пригодились бы годами раньше, когда он мог себе позволить растекаться свиной тушей по постели и не вставать, покуда потребность в нужнике не заставит. нынче же… этот клоп, камергер, любил хвататься за живот и причитать, что без него крепость рухнет всем на голову, провалится в пекло ада и сгорит так, что даже пепла ни от кого не останется. бесполезный хер несомненно бы обнаружил, что времени в сутках на все его дела достаточно, если утрудился бы не проводить добрую его половину в попытках зарыться носом под служанские юбки.

если рай есть и ульрих даже там с владений бергова глаз спустить не может, иштван мог только понадеяться, что ему нравится зрелище. с его бесславной кончины прошел целый день, девица, старица и все, что между ними, остались на своих местах, ад под его ногами не разверзнулся. даже лучше, осталось достаточно времени, чтобы разверзнуть его под чужими. лишь бы не кричали. он был бы очень благодарен — не настолько, конечно, чтобы это озвучивать или велеть палачу над ними сжаливаться.
жижка и другие знали, на что шли. их матери могут заняться тетешканьем.

за все эти тяготы ему обещали сазаву; на редкость глухое местечко, выстроенное вокруг монастыря. ему обещали тишину. для такого, как он, это дар, который даже сигизмунд не мог преподнести… и все же, он намеревался. должно быть, тишина дивиша из тальмберга, гануша из липы и рацега из двоича могла купить бесценное.
временами иштван позволял себе об этом задуматься. усталый мозг рисовал скрещенные на стене мечи и пыль на них, особенно заметную под нежным утренним солнцем, невообразимую легкость без брони и оружия, давящих на плечи, стягивающих пояс, воркованье кухарок и служанок (тихое, вежливое, что-то, по его мнению, семейное), аромат похлебки с травами, сваренной в мытом котле и чистыми руками. вкусной, не просто съедобной.

тишина.

что-то, на что турки бы снова позарились. она обернулась бы пеплом во рту, заставила бы задохнуться осознанием, что подарили ему лишь затишье перед штурмом. в конце, прислужья семья похватала бы все, что не приколочено, разнеженный гарнизон поджал бы хвост, он и эрик остались бы неживыми более поучениями для всех, кто решается забыть свое место, осмеливается пожелать то, что для них не предназначено.

когда солнце сползло по небу кроваво-красным ошметком, затухло на горизонте всполохом, он послал за эриком. форбург наконец замолчал — пусть жижка и его бродяжки не выли так, как он опасался, даже после их кряхтений мгновение безмолствия было приятной переменой. иштван ждал, вслушивался в тихий треск горящего факела, ощущал, как тепло от него щиплет брови и ресницы, и отмечал, что чувствует нечто похожее на сожаление. бастард и правда старался держать свой рот на замке ради перебежчика, который посмеялся бы разве что над героической жертвой. не кобыленка ему жаль, а себя. оказаться на их незавидном месте проще, чем кажется.

иштван получил свое напоминание;
что-то назойливое, в грудь давящее, тихо настаивало, что эрик в нем нуждается не меньше.

К способности летать ещё неплохо было бы иметь способность не мёрзнуть, но об этом общественность как-то не думает, когда одаривает своего избранного героя доверием. Лёгкий морозец пробирается под ткань костюма, заставляя кожу покрываться мурашками, но Найс привык игнорировать собственный дискомфорт. Подниматься выше уровня птичьего полёта — рискованно, когда не имеешь доступа к ЦУПу и отслеживанию выделенных под самолёты эшелонов, поэтому Найс держится достаточно низко, настолько, что может разглядеть не только строительный мусор на крышах некоторых офисных зданий делового квартала, но и кем-то забытый термос, и потрёпанный ветром транспорант, который ещё не успели убрать.

Полчаса. Так сказала мисс Джей, сначала сверившись с расписанным поминутно графиком, а потом строго посмотрев поверх узких очков на своего подшефного. Её взгляд мог бы просверлить бетон, но Найс давно научился делать вид, что не замечает. Работа у менеджеров такая — поддерживать имидж героев всеми возможными способами, и даже если мисс Джей сначала три шкуры сдерёт, а потом выставить на мороз голым мясом наружу — в корпоративной индустрии это будет оправданно. Полчаса, так полчаса. Да даже если Найс задержится чуточку дольше — не смертельно, пока на это не обращает внимание Совет Директоров.

Cabriole прямо в воздухе, затем — мягкое приземление обеими ногами на торчащий из воды пирс моста, до которого ещё не успели достроить очередной пролёт. Лёгкий треск бетона под ботинками, едва уловимый запах металла и йодистой морской воды — всё это реальные составляющие. Белый плащ за спиной колышется, а вода где-то там, внизу, мягко облизывает остов моста, и поднимаемые ветром волны разбиваются об железобетонные опоры. где-то вдали кричит чайка, покачиваясь на воздушных течениях, и её крик кажется неестественно громким над водной поверхностью. Ни души. Наконец-то.

Говорят, дело всей жизни Найса — инвестиции в строительство и реконструкцию исторически значимых зданий. Двести раз, и на сдачу — двести первый. Конечно же Treeman Corp необходимо ненавязчиво сращивать своё рекламное лицо с побочной деятельностью — контролем большей части рынка недвижимости, поэтому если нужно для общественности делать вид, что его это интересует — да пожалуйста, сделает. Даже если за этим стоит не страсть к архитектуре, а холодный расчёт подписанного контракта.

В последнее время в индустрии неспокойно. Чего уж говорить — сместили одного из самых значимых героев, можно сказать — первооснователя, с которого началась и деятельность Комиссии, и Турниры раз в пару лет. Найсу до Турнира — как пешком до Луны со стиркой носков в каждом населённом пункте, но вера в него крепнет день ото дня — может быть однажды и он выйдет на арену под грохот аплодисментов.

Может быть. Шаг в пропасть над водой — перемещение на отстроенный мостовой пролёт.

Найс не сразу замечает присутствие кого-то ещё. Первая реакция на оклик — золотые узоры манжетов расползаются чешуёй по предплечьям, трансформируются в наручи; чёрт его знает, кого принесло, от некоторых злодеев — да и героев тоже — не отмахаться одним только хорошо подвешенным языком. И лишь разворачиваясь лицом к неожиданному собеседнику Найс осознаёт, кто на самом деле находится перед ним. До автоматизма отрепетированная улыбка сама растягивает губы — как до мурашек по загривку реалистичный грим. Наручи, блестящие под светом закатного солнца, пропадают и вновь мимикрируют под узоры на манжетах рукавов. Расслабляться, конечно же, рано.

— Герой… Икс? Чем обязан?

Найс из вежливости едва склоняет голову в сторону, демонстрируя заинтересованность; уложенная чёлка щекотно соскальзывает по щеке. Увидеть Икса в живую — это что-то из разряда городских легенд. Обычно настолько близко — чуть ли не на расстоянии вытянутой руки — с ним сталкиваются разве что на арене Турнира.

— Найс, да, — кивает он и собирается уже было что-то добавить, но последовавшее предложение сбивает его с толку настолько, что он в состоянии только нахмуриться озадаченно.

Икс — это что-то за гранью понимания. Его способности — почти божественное, влияющее на ткань пространства и размывающее понятие между реальностью и иллюзиями, никто толком не знает, как они работают на самом деле. И последнее, что Найс был готов услышать, это… предложение посмотреть на фокус.

— Если вы сейчас сиганёте с моста, то я в этом не участвую, — фыркает Найс смешливо, скрещивая руки на груди. — Я не на задании, и в законные полчаса отдыха не намерен заниматься альтруизмом.

Вообще-то — намерен. Ему совесть не позволит закрыть глаза и отвернуться от того, кому нужна помощь. Но Икс как раз-таки и не выглядит как нуждающийся.

Миролюбивая и враждебно никогда ни к кому не настроенная без причины, Рейну всякий раз незримыми цепями сковывало внутренне напряжение, когда она становилась непосредственной свидетельницей какого-либо конфликта. Обычно, людям весело наблюдать за драками и похожими зрелищами, но только не ей - ей это претит, а душа отвергает. В такие моменты юная особа изнутри закрывается и всем существом своим скрыться желает, лишь бы подальше от очага негатива быть, который каждый раз по ней неприятно бьёт и из колеи выводит. И вот уж о чём представительница двух валирийских домов не думала, так это о том, что сегодняшний вечер чем-то не шибко хорошим обернётся в итоге. Ведь именно сегодня за одним столом собрались все стороны его семейства, которые король ненадолго объединил, а Рейнира и Алисента даже благодатные тосты друг за друга подняли, что явилось предвестником вечера, обещающим стать если не тёплым, то мирным уж точно.

Но мир - хрупок.

В тот момент, когда стража вынесла Его Величество, то едва ли кто из его многочисленных родственников мог знать, что Визерис, сам не ведая того - с собой унёс кое-что непреодолимо важное и такое необходимое, хотя бы сегодня. Мир - тот самый, который ему удалось сотворить за столом, усадив всех тех, кем дорожит в своей жизни; тот самый, который иногда бывает нужнее воздуха в лёгких; тот самый, который на деле оказывается столь же хрупок, как кромка льда, потому что падая наземь - осыпается на кучу острых осколков и тает, ускользая каплями в небытие. Подозревал ли король, что с его уходом испарится вся та незримая магия, ставшая сегодня ниточкой меж всеми присутствующими? Подозревал ли, что его уход опять разрушит столь глубоко желанный мир? Знал ли, что никто из его родни не намерен забывать и просто так с рук спускать все обиды?

А ведь всё могло бы действительно быть хорошо, если бы не подкативший смешок к горлу Люцериса в тот момент, когда на стол подали зажаренного поросёнка прямо перед сидящим напротив Эймондом. Да, девушка слышала от своего наречённого и от Джейса ту историю из детства про "розовый ужас", которая явно казалась им забавной, но не Рейне, которой с её сестрой уже по четырнадцать, а драконов у них нет по-прежнему. И сейчас, очевидно, Люку как раз и вспомнилась сия история, однако это ни могло служить оправданием тому, что смеяться он начал глядя на человека, которого покалечил когда-то. Это юношу в глазах его невесты не красило настолько, что та уже было всерьёз собиралась с силой наступить ему хорошенько на ногу, чтоб прям со стула подскочил от боли и от смеха следа не осталось. Но едва Рейна хотела совершить задуманное, как второй сын короля опередил ход её мыслей и, с явной злостью стукнув рукой по столу, встал и поднял тост, приковав к себе взоры всех окружающих.

Вечер испорчен был безвозвратно.

Если бы не Деймон, то дело бы дошло до драки, но к всеобщему счастью, всё обошлось без последствий. Разве что, все постепенно начали расходиться, но раньше всех из залы удалилась младшая из сестёр-близняшек, которая до этого взглядом проводила Эймонда и, наконец, поняла, что теперь то полна решимости завязать с ним хоть какое-то общение. Честно говоря, но он вызывал у юной леди неподдельно живой интерес, потому как в глубине души он её... восхищал? Как человек, не испугавшийся посмотреть в глаза смерти, когда приручал самого большого из ныне живущих драконов и тот, кто явно научился жить со своим пожизненным увечьем, о чём Таргариен могла судить из наблюдений за тем, сколь умел он в обращении с мечом. Всё это говорило об отваге и той внутренней силе, которую в себе Рейна не чувствует и оттого всегда подсознательно тянется к тем, в ком её явственно чувствует всеми фибрами. Ну и, чего греха таить, несмотря на повязку и ярко-выраженный шрам, Эймонд показался Рейне привлекательным молодым человеком. А что в этом такого? Да, она обручена с другим и понимает это, но ничего с собой поделать не может. К тому же, в первую очередь, ей охота найти принца с целью принести извинения за неподобающее поведение Люцериса и... да, вот он, долгожданный повод начать общение. Ещё и какой! С положительной стороны Рейну показывающий, как особу наблюдательную и не глупую.

Так, бродя по тускло освещённым коридорам Красного замка, который за неделю с небольшим Таргариен удалось относительно неплохо изучить, девушка то и дело оборачивалась по сторонам. Не очень хотелось наткнуться на кого-то из ближайших родственников, кроме Эймонда, разумеется. Что ж, в конечном итоге Рейна таки заметила его. Он стоял спиной, но спутать его очертания с кем-либо было невозможно, даже вдалеке, как сейчас. Длинный и вытянутый коридор предстал взгляду фиалковых глаз Рейны, который вёл прямо к одному из балконов, предназначенных для возможности просто подышать свежим воздухом здешним слугам, что не имели покои с прекрасными видами на море или окрестности Королевской Гавани.

Волнение. Лёгкое, но хорошо ощутимое.

Презрев свою робость, да вобрав побольше воздуха грудью, представительница двух валирийских домов, слегка поправив рукава своего голубого платья в районе плеч, неспешной и мягкой поступью направилась прямо к тому, с кем так отчаянно искала встречи. Чувствовала то, как с каждым пройденным шагом, сердце начинает биться всё сильнее и оттого дыхание перехватывало невольно, но Таргариен не прекращала себя успокаивать мысленно и это помогало. Уж что, а с самообладанием проблем не испытывала и всегда могла саму себя в руки взять, не игнорируя глас рассудка. Правда, сейчас юной особой двигал явно не только разум, а те чувства, которые у неё вызывает второй из сыновей Визериса и которые тянут её к нему магнитом.
- Я.., - начала Рейна, которая немного замялась, стоя в нескольких метрах от наездника драконицы своей покойной матери, - ...прошу прощения, если потревожила, но я здесь для того, чтобы принести свои извинения за неподобающее поведение своего жениха, - теперь её тон звучал куда увереннее, а глаза таки поднялись и посмотрели на парня, - Я видела, как он начал смеяться и считаю, что это было некрасиво - по меньшей мере, и скверно- по большей. - и это была правда чистой воды.